и, наконец, заставить кануть в небытие. Пусть имена их будут забыты. Он выучил это письмо наизусть, так как переписывал его сотни раз.

Авраам ха-Коэн из Замостья – Якову Эмдену в Альтоне.

Люблинская община дорого заплатила за лекарство для зачумленного мира. Наши мудрецы, собравшиеся в Константинове, чтобы обсудить это дело, постановили, что нет здесь иного пути, кроме как применить хитрость и принудить этих зачумленных креститься, ибо написано: «И станут жить раздельно». Пусть эта чума будет навсегда отрезана от детей Израиля. И, слава Богу, некоторые из них уже крестились, в том числе проклятый Элиша Шор, да изгладится в памяти его имя. А за теми, кто еще не крещен и все еще носит еврейскую одежду и приходит молиться в молитвенные дома, мы будем внимательно следить и, как только обнаружим их тайные намерения, сообщим о них христианским властям. По этой причине мы уже отправили нашего посланника во Львов, чтобы, добравшись туда ранее злодейской секты, он был принят папским нунцием и перед ним отчитался. Лишь бы нашлась возможность бросить этих разрушителей, собак, вероотступников, действующих против Бога, в темницу и наложить на них проклятие, как мы поступили несколько лет назад с неким Моше из Подгайцев и их проклятым предводителем – Яковом Франком.

Пинкас глубоко убежден в верности старой традиции отцов – ничего не говорить в вопросах, связанных с Шабтаем Цви: ни хорошего, ни дурного, не проклинать и не благословлять. То, о чем не говорят, перестает существовать. Он наблюдает правдивость этой мудрости, сидя на трясущейся телеге под полотняным навесом. Вот как велика сила слова: там, где оно отсутствует, мир исчезает. Рядом с ним сидят празднично одетые крестьянки: похоже, собрались на свадьбу, и два пожилых еврея, он и она. Они робко заговаривают с Пинкасом, но тот не слишком словоохотлив.

Зачем говорить? Если хочешь, чтобы кто-то исчез из мира, не применяй меч и огонь, не применяй насилие. О таком человеке следует молчать, никогда не называть его по имени. Таким образом, он навсегда погрузится в забвение. А тому, кто станет о нем спрашивать, следует пригрозить херемом.

Будучи посланником рабби Рапапорта, Пинкас останавливается у борщевского раввина. Он привез целую сумку бумаг и писем. Включая то самое, о вероотступниках. Его зачитывают всем членам общины вечером, в тесном помещении, где к потолку взлетают маленькие кусочки сажи от коптящих свечей.

На другой день Пинкас идет в борщевскую микву. Это сарай с окнами, которые забиты досками, и провалившейся крышей. Внутри он разделен на две части: в одной, черной от сажи, закопченный костлявый банщик как раз бросает буковые полена в печь и греет в котле воду, а в другой, в полумраке, стоят две деревянные ванны для женщин. Далее в землю врыта емкость вместимостью сорок ведер. По периметру – пепелище свечей. Неровный слой стеарина и сала окружает бассейн скользким, ароматным ободком, испещренным фитильками. Пинкас семьдесят два раза погружается в теплую воду, потом садится на корточки, так, чтобы вода доходила до подбородка. Рассматривает всплывшее на поверхность седоватое облако бороды. Только бы она нашлась, думает Пинкас и мысленно повторяет эти слова: только бы она нашлась, нашлась целой и невредимой, я прощу ее, только бы нашлось это дитя с нежной душой, только бы нашлось.

Она продолжается долго – эта исполненная тревоги тайная молитва, потому что никто не знает о планах Пинкаса. Лишь когда по телу пробегает дрожь, он осознает, что уже поздний вечер: грязный костлявый банщик куда-то делся, а огонь под котлом совсем погас. Пинкас в микве один. Царапая кожу, он вытирается грубым льняным полотенцем. На следующий день, доверившись милости Господа, делая вид, что возвращается во Львов, нанимает жалкого возчика с телегой и отправляется в Иванье.

Чем ближе к деревне, тем оживленнее движение. Пинкас видит телеги, нагруженные орудиями труда, потом повозку, полную накрытых попоной мешков с мукой, потом большую корзину орехов, а возле нее двоих мужчин, ведущих беседу, – они ни на кого не обращают внимания. Видит семью, которая едет на телеге откуда-то из Каменца, со всем скарбом и несколькими детьми. Это все они, думает Пинкас. Он испытывает к ним отвращение, они кажутся ему грязными: их лапсердаки, их чулки – некоторые одеты как хасиды, а другие – по-крестьянски, в рубахах. Как же он, должно быть, согрешил, если его дочь находится среди них.

– Ты кто? – неприветливо спрашивает Пинкаса громила у сбитых из досок ворот, старательно украшенных еловыми ветками. Иголки уже осыпались, и голые ветви напоминают шипы, засеки.

– Еврей вроде тебя, – спокойно отвечает Пинкас.

– А откуда?

– Из Львова.

– Чего ты от нас хочешь?

– Я ищу свою дочь. Гитлю… Высокая такая… – Пинкас не знает, как ее описать.

– Ты наш? Правоверный?

Пинкас не знает, что ответить, борется с самим собой, наконец говорит:

– Нет.

Громила, видимо, испытывает уважение к этому старому, хорошо одетому мужчине. Велит подождать и через некоторое время приводит какую-то женщину. На ней светлый фартук, на поясе юбки с множеством сборок – связка ключей. Лицо под чепцом, какие носят христианки, сосредоточенное и настороженное.

– Гитля, – говорит Пинкас, и его тон невольно делается умоляющим. – Она в прошлом году ушла, когда… – он не знает, как назвать этого человека, – когда он ездил по деревням. Ее видели в Буске. Высокая такая, молодая.

– Я тебя откуда-то знаю, – говорит женщина.

– Я Пинкас Абрамович из Львова, ее отец.

– Да, я уже поняла, кто ты. Нет здесь твоей Гитли. Я ее уже год не видела.

Хаве хочется добавить что-нибудь неприятное. Хочется плюнуть Пинкасу под ноги. Сказать, например: «Может, турки ее поимели». Но она видит, что мужчина словно сдувается, как шарик, грудь опадает, а сам он вдруг съеживается. Пинкас напоминает ей отца. Хава велит ему подождать, приносит еду, но старика у ворот уже нет.

Антоний Моливда-Коссаковский пишет Катажине Коссаковской

Моливда в Ловиче садится за стол и макает перо в чернила. Сразу же получается большая клякса, а кляксы он всегда воспринимал как предостережение. Моливда посыпает ее песком, а потом осторожно соскребает с бумаги кончиком ножа. Это занимает некоторое время. Начинает он так:

Ясновельможная госпожа-благодетельница,

на небесах Ваши заслуги оценят по достоинству, милостивая госпожа, Ваши усилия в деле антиталмудистов, которые в большом количестве уже съезжаются во Львов и, словно цыгане в предместье, разбивают лагеря прямо на земле – так они тянутся к новой вере. Но Вы, милостивая госпожа, будучи женщиной мудрой и обладающей острым умом, хорошо знаете,