умственный эксперимент, на который, как мне представляется, мог бы отважиться историк, заключается в следующем. От более позднего времени (XIII в.) сохранились саги об исландцах, также повествующие о крестьянском обществе. В центре саги — рассказ о вражде между индивидами и семьями, вражде, вызванной посягательствами на жизнь или имущество и приводящей к кровной мести. Типологически скандинавское общество периода, который изображен в сагах, сходно с обществом германцев после Великих переселений. Северные судебники, записанные одновременно с сагами, в свою очередь в целом однотипны с leges barbarorum.

Однако средневековые скандинавские памятники, в отличие от памятников континентальной Европы, составлены не на латыни, а на родном для скандинавов языке, вследствие чего историк получает редкостную возможность глубже проникнуть в сознание людей той эпохи. В то время как «Салический закон» скупо сообщает лишь о вергельдах и возмещениях за преступление, не вдаваясь в существо конфликтов, саги рисуют крестьянское общество изнутри.

Из их текста с полной отчетливостью выясняются причины ссор, судебных тяжб и кровавых распрей. Герой саги, которому причинены физический или имущественный ущерб и личное оскорбление, чувствует себя глубоко уязвленным в своем человеческом достоинстве и не может не мстить. Ибо только посредством осуществления мести или в результате судебной тяжбы свободный человек в состоянии вернуть себе доброе имя и восстановить психологическое равновесие. Из содержания саг явствует, что в глубинной основе вспышек вражды лежали не споры из-за богатства и имущества как такового. Заботы о добром имени, о репутации и общественном достоинстве — вот что более всего затрагивало индивида и социальную группу, к которой он принадлежал. Другими словами, в leges barbarorum и иных латинских источниках того периода скрыты подлинные пружины человеческого поведения, — в сагах же они раскрываются с предельной ясностью. Тем самым историк получает ключ к пониманию внутреннего мира и системы ценностей безымянного quis, рядового франка — крестьянина и воина.

История раннего Средневековья теряет свою схематичность. Тексты, которыми располагает историк, оказываются не просто пособиями для изучения истории права и социальной структуры, — становится возможным, хотя бы гипотетически, приблизиться к постижению человеческого содержания исторической жизни. Люди, упоминаемые в изучаемых нами памятниках, обретают живую объемность, их поступки делаются мотивированными и понятными.

Если принять во внимание те аспекты жизнедеятельности и самосознания свободного человека, которые утаиваются в латинских судебниках начала Средневековья, но раскрываются в древнесеверных сагах, то франкский quis утрачивает свою одномерность и обретает черты живого человека, с его собственной картиной мира и системой ценностей. От размеров вергельдов и возмещений историк оказывается способным перейти к пониманию социально-этической оценки индивида, к его самосознанию, к мотивам его поведения.

4. В «Истории франков» Григория Турского, в отличие от судебников, трактующих отношения в среде рядовых свободных, развертываются сцены из жизни франкской знати VI в. Короли и другие могущественные люди ведут между собой непрекращающуюся борьбу, творя неслыханные злодеяния. Создается впечатление, что единственный мотив, управляющий их поступками, это безудержная жажда богатства и могущества. Как кажется, их не сдерживают никакие традиции, нравственные или религиозные нормы. Однако для правильной оценки сообщаемых Григорием Турским сведений необходимо иметь в виду, что автор «Истории» — епископ галло-романского происхождения, т. е. человек, по воспитанию и воззрениям принадлежавший к другой культуре, нежели описываемые им франки. Иными словами, на страницах его сочинения как бы сталкиваются между собой две разные картины мира и культурные традиции — романохристианская и языческая германская. Турский епископ едва ли способен и склонен проникнуть в систему мировоззрения описываемых им персонажей и прилагает к их поступкам критерии иной, чуждой им культуры.

Но если принять во внимание мировидение германцев той эпохи, как оно рисуется из их эпоса, и прежде всего героических сказаний, то многое представится в ином свете. Персонажи героической поэзии видят в золоте и других богатствах не некие инертные предметы, обладания которыми они домогаются, дабы разбогатеть, — в этих ценностях для них материализуются иные категории: власть, личное могущество, а главное — магически понимаемые «удача» и «везенье». Драгоценные металлы, оружие, роскошные одежды суть в их глазах знаки личного достоинства, зримо демонстрирующие эту «удачу», и они не расходуются, а концентрируются с тем, чтобы ее сохранить. Между индивидом и вещами, которыми он обладает, сохраняется внутренняя интимная связь, так что качества человека распространяются и на принадлежащие ему сокровища, а сами эти предметы являются как бы непосредственным продолжением или неотъемлемой частицей его существа[452]. Поэтому золото и драгоценные предметы нередко закапывают в землю в потаенных местах, топят в болотах и на дне моря: существенно сохранить эти сокровища, воплощающие сущность их обладателя, от посягательств других лиц. «Золото Рейна», фигурирующее в ряде эпических произведений германцев, — символ власти, и борьба за обладание им вдохновляется не простой алчностью, а несравненно более сложным комплексом эмоций.

То, что оставалось непонятным и чуждым Григорию Турскому, должно быть уяснено современным историком, если он хочет вскрыть логику поведения персонажей «Истории франков», функции богатства можно правильно понять лишь в контексте культуры, от которой оно получает свои смысл и значение.

Как уже было упомянуто, традиция аграрной школы продолжалась вплоть до рубежа 50-60-х годов. Затем она пресеклась. Причина заключалась не только в уходе из жизни ряда видных медиевистов, она лежала глубже. В центр внимания историков выдвинулись новые проблемы. В их свете социально-экономическая история Средневековья не просто отошла на второй план — к ее исследованию теперь нужно было подходить с принципиально новых позиций, включить ее в иной, более емкий контекст. Несмотря на явное или скрытое противодействие тех историков, которые упорно цеплялись за традиционную проблематику, перед нашей наукой внезапно возникли новые проблемы: изучение культуры, социальной психологии, ментальностей, но взятых не сами по себе, в отрыве от социальной реальности, а как неотъемлемый ее компонент, в качестве того всеобъемлющего «эфира», в который погружены и хозяйственная, и религиозная, и политическая, и всякая иная деятельность людей.

Смысл этой «смены вех» не был понят сразу и всеми, он остается не совсем ясным и поныне. Иным кажется, что переход к новым проблемам ведет к игнорированию социально-экономической перспективы. На коллоквиуме отечественных и зарубежных медиевистов в самом конце 80-х годов прозвучал протест отдельных наших историков молодого поколения, которые настаивали на том, чтобы историческая наука «занялась более субстанциональными темами», нежели мировосприятие и психология людей далеких эпох.

Однако вопрос состоит вовсе не в том, чтобы «закрыть» аграрные темы, а в том, чтобы подойти к ним по-новому и рассмотреть их в иной перспективе, не столь узкой, как это традиционно делалось. Аграрные отношения не сводятся к формам земельной собственности и пользования или к размерам эксплуатации крестьянского труда. Их надлежит осмыслить в теснейшей связи