сдвигов в перестройке исторического сознания и самосознания историка. И поэтому мне кажется, что критика «Новой исторической науки», провозглашающая ее упадок и даже конец, или заявления о «раздроблении» или «распылении» предмета истории, вина за которое опять-таки возлагается на «анналистов», проходят мимо описанного выше решающего факта. «Революция», вызванная «Анналами», еще только начинается, главные свершения, я убежден, впереди, но дорога нащупана, и есть основания с надеждой смотреть на будущее нашего «ремесла».

Едва ли можно сомневаться в том, что глубокие перемены, происходящие в познавательных ориентациях «новых историков», соизмеримы с теми сдвигами в гуманистике в целом, которые наблюдаются в семиотике, культурологии, исторической поэтике. Все эти дисциплины идут собственными путями, но в основе их, я убежден, лежат определенные универсальные предпосылки. В данной статье нет места для такого более глобального анализа. Но важно осознать, что мы являемся свидетелями (и участниками) некоего общего движения, и искать точки соприкосновения, его внутренний пафос, вместе с тем не отказываясь, разумеется, от осознания различий в подходах и принципах, воодушевляющих разные традиции научной мысли[440].

(В первые опубликовано: «Мировое древо» (Arbor mundi). M., 1993. Вып. 2. С. 168–178)

Историческая наука и научное мифотворчество

(Критические заметки)

Конец века, завершающего второе тысячелетие н. э., располагает к размышлениям как об истории, так и о науке, ее исследующей. О последней и хотелось бы высказать несколько соображений. Не предполагает ли резкий, даже катастрофический слом исторического процесса, участниками и свидетелями коего мы оказались, также и вехи в развитии исторического знания? Крах социальной и идеологической системы, господствовавшей в нашей стране на протяжении трех четвертей столетия, сопровождается обнажением таких глубин, о существовании которых едва ли догадывались историки и философы. Рушатся привычные основы общественного бытия, открываются иные перспективы, и потому все видение истории — не только современной, но и далекой — не может не измениться. В сумятице повседневности эти новые перспективы подчас трудно различимы. Но если вдуматься, контуры нового понимания истории не сегодня возникли, просто теперь предельно обострилась необходимость всмотреться в них более пристально и попытаться извлечь выводы из накопленного нами опыта. Но, не отойдя на должную дистанцию во времени, трудно охватить проблему в целом, и я остановлюсь лишь на некоторых ее аспектах.

История исторического знания свидетельствует, как меняется общее видение истории и как с течением времени на первый план выдвигаются новые его аспекты, как постепенно, а иногда и скачками, как бы внезапно, трансформируется картина прошлого. Вызывается ли эта смена образов истории одним только имманентным развитием нашей профессии? Дело явно к этому не сводится. Историческое сознание представляет собой одну из важнейших форм общественного самосознания. Мы способны задавать прошлому только те вопросы, которые нас занимают и волнуют в настоящем. Переоценка ценностей, происходящая в нашей жизни, сопровождается переоценкой приоритетов, лежащих в основе исторического знания.

Ныне наше общество переживает один из глубочайших и драматичных исторических переломов. Одна из наиболее важных причин неудовлетворенности и растерянности коренится в разрушении картины мира и социально-психологических устоев нашего существования.

И вместе с тем историк, который вдумывается в смысл происходящих перемен, не может не признать: ему неслыханно повезло. Ведь он живет в тот редкостный момент истории, когда на поверхность общественной жизни, в силу свершающихся на его глазах исторических катаклизмов, вырываются потаенные течения, столь долго скрывавшиеся под покровом официального и тотально идеологизированного бытия. В геологических разломах клокочут бурные иррациональные, по крайней мере на первый взгляд, потоки исторической инициативы, с которыми не в состоянии совладать политические лидеры и теоретики. Наша страна, с точки зрения историка или философа, которые пытаются осмыслить происходящее, представляет собой грандиозную лабораторию. На этом «испытательном полигоне» истории демонстрируются ее возможности и потенции.

Может ли в этих переломных и катастрофических условиях не пережить решительных изменений наш общий взгляд на историю? «Сова Минервы вылетает только ночью», трезвое осмысление происходящего придет, наверное, позднее. Но уже теперь невозможно не задумываться над смыслом исторического процесса, по-новому раскрывающего свои тайны. Подготовлены ли мы, историки, к тому, чтобы переосмыслить, «прочистить» свой умственный и исследовательский инструментарий, по-новому оценить задачи нашей науки? Совершенно ясно, что имеется в виду не кратковременная конъюнктура, к каковым столь часто и, к нашему стыду и несчастью, еще совсем недавно приспосабливались многие советские историки, а умудренное нашим экзистенциальным опытом проникновение в глубинное течение исторической жизни.

Увы, пока такого переосмысления нет, и историческая наука, как кажется, пребывает в состоянии теоретической растерянности.

Переосмысление функций и задач исторического знания едва ли мыслимо без расставания с теми мифами, которые сложились в недрах нашей науки, либо были ей навязаны той или иной философской и идеологической системой. Длительное господство этих исторических мифов придало им статус непререкаемости; они воспринимаются историками как нечто данное и не подлежащее критике. Мне хотелось бы остановиться на некоторых из этих мифов и попытаться показать их несостоятельность в свете современного исторического знания. Критика подобных конструкций важна не только сама по себе — она могла бы продемонстрировать новые принципы исторической гносеологии, иные подходы к интерпретации прошлого, новые методы изучения конкретного материала источников.

Я намерен рассмотреть две теории, утвердившиеся в отечественной медиевистике, теории, совершенно разные как по времени их возникновения, так и по идеологическому содержанию и той роли, которую они играют в гуманитарном знании. Единственное, что их сближает, — это их мифологизирующая функция. Объединение их в одном критическом обзоре оправдывается, на мой взгляд, только тем, что обе они опираются на некие мифологемы. Одна теория содержит интерпретацию социально-экономического процесса, тогда как другая рисует определенные аспекты истории ментальностей и идеологии. Но, может быть, сопоставление. кажущегося несопоставимым способствовало бы раскрытию определенных трудностей гуманистики, от анализа которых историки долее не вправе уклоняться.

МИФ О MARKGENOSSENSCHAFT

Вспомним, что перед русской исторической наукой последней четверти XIX и начала XX в. современность поставила, в частности, вопрос о судьбах крестьянства, сельской общины и раскрестьянивания. В тот период сложилась школа аграрной истории, представленная именами ряда выдающихся ученых. Опыт социально-экономического развития Западной Европы, решившей аграрный вопрос прежде России, виделся как глубоко поучительный, и не потому ли русская школа оказалась столь значительной и влиятельной?

Частично меняя свои общие подходы к проблеме и перестраивая исследовательскую методику, школа аграрной истории Средневековья продолжала существовать вплоть до 50-60-х годов. Ряд тезисов, выдвинутых учеными этой школы, остается незыблемым в нашей научной литературе и поныне. Мне кажется необходимым рассмотреть некоторые основополагающие принципы этой школы — рассмотреть их в свете данных, накопленных во второй половине нашего столетия. К этому пересмотру настоятельно побуждает и методология современного