Мэтленд и Видаль де ла Блаш, Анри Берр и Лампрехт, и многих других. «Практически все нововведения, связываемые с Февром, Блоком, Броделем и Лабруссом, имели прецеденты или параллели», — замечает Бёрк (с. 105). Ни интерес к социально-экономической истории (в ущерб истории политической) или к истории повседневной жизни, ни «ретрогрессивный метод» и компаративистика, ни широкое применение рядом специалистов «математизированной истории» с использованием компьютеров для обработки серийных источников, ни демографическая история, ни особое внимание к природно-географической среде, ни крен в сторону «микроистории» и «глобального» исследования в области локальной истории, ни даже введение понятия «времени большой протяженности», ни концентрация внимания на истории ментальностей или пафос междисциплинарности, или переход от повествования к интерпретации сами по себе, утверждает Бёрк, не могут быть причислены к исключительному домену «анналистов», хотя все эти ориентации и подходы обрели принципиально новое значение в той констелляции, которая характерна именно для «Новой исторической науки». Бёрк подчеркивает прежде всего этот факт: разные тенденции, уже имевшие место в историческом знании, сошлись в контексте Школы «Анналов» в новом и беспрецедентном сочетании (с. 105, след.)[430].

Казалось бы, трудно оспаривать справедливость этого наблюдения. Всегда и у всего имеются прецеденты, и история исторической науки в этом смысле весьма показательна. Бёрк цитирует американского историка Джеймса Харви Робинсона, еще в 1912 г. опубликовавшего книгу под названием «Новая историческая наука»[431], в которой он обосновывал необходимость сближения исторического знания с антропологией, экономикой, психологией и социологией (с. 9). Но едва ли правомерно довольствоваться перечислением прецедентов. Можно ли понять источник не иссякающей на протяжении шести десятилетий творческой продуктивности Школы «Анналов» и ее огромного влияния на современную мировую науку (не только историческую, но и на филологию, искусствознание и т. д.), если ограничиться констатацией того, что принадлежащие к ней историки лишь повернули до них существовавший калейдоскоп проблем и методов таким образом, что получили новый рисунок? Я полагаю, что значимость «Новой исторической науки» для современного гуманитарного знания к этому сведена быть не может.

Загадка колоссального резонанса, вызванного Школой «Анналов», остается не вполне разгаданной. Мне представляется, что ее нужно было бы искать в той новой научной и интеллектуальной ситуации, в которой оказался современный историк.

Были по-новому определены самый статус историка, его гносеология, его эвристические установки[432]. Хорошо известно, что Февр и Блок решительно отклонили традиционную в их время позицию историков позитивистского толка. Господствовавшее на рубеже XIX и XX вв. во Франции направление придерживалось принципа строгой, догматической привязанности исследователя к историческим источникам. Историк, согласно этой точке зрения, полностью зависит от текстов, не может выходить за их пределы. Если установлено, что перед ним не подделка, что источник подлинный, аутентичный, им можно спокойно пользоваться, и лучший способ его использования — это обильное цитирование, ибо тексты якобы «говорят сами за себя». «Тексты, все тексты, ничего, помимо текстов» — таков был девиз позитивистов. Они были склонны собирать всевозможные типы источников, не руководствуясь при этом никакой осмысленной целью, воображая, что чем больше материала будет накоплено, тем яснее проступят черты подлинной исторической действительности. Там же, где источники молчат, должен умолкнуть и историк; в тех случаях, когда они искажают действительность, и он бессилен что-либо изменить.

Таким образом, историк выступал, по сути дела, в роли раба исторических свидетельств. Не проводилось понятийного различия между памятником прошлого (письменным или вещественным) и историческим источником, как не различали в эвристическом аспекте сообщение источника и факт истории. Собирая «исторические данные», воображали, что имеют дело с историей, «как она была на самом деле». Автора этой формулы Леопольда фон Ранке прозвали «большим окуляром», но не в этой ли же самой функции выступали и историки-позитивисты?

М. Блок и Л. Февр решительно выступили против подобных наивных взглядов, теоретически обоснованных Ланглуа и Сеньобосом[433]. Традиционной «истории-повествованию» (histoire-récit) Февр противопоставил «историю-проблему» (histoire-problème). Историк не собирает пассивно все, что попадается ему в текстах, и не пересказывает их содержания, его работа начинается с выдвижения проблемы, сама же проблема диктуется актуальными интересами его собственного времени, общества, к которому историк принадлежит. В свете формулируемой им проблемы происходит и выбор круга исследуемых источников и определяется тот угол зрения, под которым они изучаются. Творческая активность исследователя — таков девиз создателей «Анналов». В результате напряженных усилий, направленных на максимально глубокое проникновение в материал, вскрытие в нем потаенных, не лежащих на поверхности пластов, перед умственным взором историка открываются тайны жизни людей прошлого — социальной и экономической действительности европейского Средневековья (в трудах Блока), духовной ситуации времен Ренессанса и Реформации (в трудах Февра).

При такой постановке вопроса устанавливается новое напряженное взаимоотношение между настоящим, которое определяет видение историком прошлого, и этим прошлым. Точка, временная и культурная, из которой ведется изучение истории, оказывается в высшей степени важной для исторического понимания.

Блок и Февр, как, впрочем, и их последователи, с большой осторожностью, более того, с недоверием и предубежденностью относились к тому, что они именовали «философией истории», включая в нее не только всеобъемлющие философско-исторические построения Гегеля и Маркса, Шпенглера и Тойнби, но и гносеологические анализы Риккерта и Макса Вебера. «Философофобия» была и поныне остается устойчивой чертой французских историков (по их собственным неоднократным признаниям). Представители старшего поколения «анналистов» слабо знали и марксизм и неокантианство и едва ли испытывали к ним живой интерес. Свои теоретико-методологические потребности они вполне удовлетворили, усвоив уроки, полученные у Эмиля Дюркгейма и Анри Берра.

Тем более интересно, что в своей неэксплицированной и не прорефлектированной теоретически, но нащупанной эмпирически эпистемологии основоположники «Новой исторической науки» весьма близко подошли к тем постулатам, которые были логически строго обоснованы неокантианцами. Неизбежные расхождения между последовательно продуманной теорией и опытным путем практики очевидны, и вместе с тем я решаюсь высказать предположение, что оба столь несхожих направления были движимы сходными глубинными импульсами. Мне представляется, что «история-проблема», как она мыслилась Февром и Блоком, не так уж далека от веберовской теории «идеальных типов». Проблема, формулируемая историком у истоков исследования, уже содержит в себе некоторую «исследовательскую утопию», которая в дальнейшем процессе изысканий проверяется и модифицируется.

Более того, разве сосредоточение внимания «анналистов» первого и в особенности третьего поколений на истории ментальностей объективно не представляет собой попытку творческой реализации риккертовского «отнесения к ценностям»? С тем, однако, в высшей степени существенным отличием, что Риккерт имел в виду систему ценностей историка, который не может не руководствоваться ею в отборе и освещении изучаемого материала, тогда как представители «Новой исторической науки», не отрицая своей «ангажированности» современностью, вместе с тем стремятся вскрывать системы ценностей, присущие людям иных эпох, создавая тем самым