Мир символов окружает человека, наполняет и формирует его внутренний мир. Человеческое поведение насквозь символично. Культура «играет» смыслами и значениями, и эту «игру» важно обнаружить не в одних только литературных текстах, но во всем массиве текстов данного общества. Поэтому не считая символическую антропологию «сезамом», который откроет нам все тайны прошлого, историки не могут понять внутреннего содержания социального поведения людей изучаемой эпохи, если они не будут предпринимать целенаправленных усилий по расшифровке символических средств, которые использовались этими людьми.

Избиение кошек приоткрывает какие-то стороны социально-культурной жизни Франции первой половины XVIII в. Проще всего сослаться на «грубость нравов» парижан или парижских рабочих, которые черпали удовольствие из такого рода развлечений. Но подобные констатации мало что дают. Нужно расшифровать элементы, из которых сложилось данное явление. Лишь включив этот эпизод в более широкую панораму (как я старался показать, даже более широкую, чем та, какую наметил сам Дарнтон, — в полной мере приняв в расчет Средневековье), историки могут понять систему символического поведения тогдашнего человека. Как говорит Дарнтон, от конкретного текста необходимо обращаться к универсальному контексту культуры, — с тем чтобы затем вновь к нему возвратиться. Таким путем историки, возможно, приблизятся к пониманию культуры «другого» — человека иной эпохи, к его собственному духовному горизонту.

Что же касается критических соображений Дарнтона по адресу французской «Новой исторической науки», то, я бы сказал, что он и прав и неправ. Он прав в том смысле, что обсуждать культуру, опираясь на теорию «трех уровней», согласно которой уровень природно-географический и материально-экономический определяют уровень социальный, а тот, в свою очередь, определяет уровень ментальностей, идеологий и культуры, — попытка с негодными методологическими средствами. Общество — не архитектурная конструкция, оно не представляет собой «трехэтажного дома», в котором силы действуют в одном направлении — «от подвала к чердаку» (употребляя выражение Мишеля Вовеля). Культура — не некая инертная вещь, на которую «извне» оказывают воздействие суровые материальные силы, это символический мир, и символы суть «воздух, которым мы дышим».

Дарнтон прав, подчеркивая символическую природу культуры, которая и определяет человеческое поведение. Человек живет и действует в мире культуры, и никакой иной реальности, помимо этой реальности культуры, для него не существует. Смыслы культуры могут быть выражены в чем угодно — и через избиение кошек, и через философские пропозиции, как показывает Дарнтон в своей интересной книге, и он, конечно, прав. Надобны только соответствующие «реактивы» для того, чтобы ожила картина культуры прошлого и чтобы взгляд историка не скользил по поверхности явлений, но мог бы проникнуть во внутренний смысл человеческих поступков.

В этом отношении его возражения против определенных тенденций во французской «Новой исторической науке» могут быть поддержаны. Однако я не в состоянии понять, почему он адресует свою критику всем историкам ментальностей «à la française»? Взгляды, справедливо им критикуемые, это взгляды одного определенного течения в рамках новой французской историографии. Это взгляды последователей Фернана Броделя и прежде всего Пьера Шоню[420]. Именно Шоню провозгласил пресловутую «теорию трех уровней»; ее разделяют некоторые другие историки (например Франсуа Фюре), приверженные идее, что с помощью применения компьютеров и только благодаря им история превратится в «строгую науку».

Но этих взглядов не разделяют многие другие представители «Новой исторической науки». Под ними не подписались бы ни Жак Ле Гофф, ни Жорж Дюби, ни Роже Шартье, ни, как я хочу надеяться, Эмманюэль Леруа Ладюри, который в свое время отдал дань увлечению компьютеризацией, но ныне, как кажется, не склонен безоговорочно солидаризироваться с подобной упрощенческой методологией. Если обратиться к книге Ле Гоффа, появившейся уже после выхода в свет «Избиения кошек в Париже», то мы увидим, что она посвящена анализу символики и воображения средневековых людей[421].

Однако я хотел бы подчеркнуть, что история культуры, которую изучают упомянутые сейчас ученые, не оторвана от истории социальной, но представляет собой ее неотъемлемую органическую часть. Культура, исследуемая Дюби и Ле Гоффом, это способ человеческого существования, и только при посредстве ее анализа можно приблизиться к постижению функционирования социального целого.

(Впервые опубликовано: «Труды по знаковым системам». Тарту, 1992. Вып. 25. С. 23–34)

Загадка Школы «Анналов»:

«Революция во французской исторической науке», или Об интеллектуальной ситуации современного историка

Огромная роль «Новой исторической науки» (La Nouvelle Histoire) во Франции, известной также под названием Школы «Анналов», в обновлении исторического и шире — гуманитарного знания давно и всеми признана. Неоспорим вклад в развитие исторической науки, внесенный Люсьеном Февром, Марком Блоком и их последователями и продолжателями. Даже те критики, которые утверждают, будто Школа себя в значительной мере уже исчерпала, не отрицают этого вклада в прошлом.

«Новая историческая наука» теперь уже вовсе не нова, ее начало принято связывать с основанием Блоком и Февром в 1929 г. журнала «Анналы». Приходится удивляться тому, что при всех пережитых ею сменах «парадигм» она существует уже в третьем и четвертом поколениях ученых и споры о ней не прекращаются; работы, в которых обсуждается творчество отдельных видных представителей этого направления или разные аспекты деятельности Школы, поистине неисчислимы. И вместе с тем до недавнего времени отсутствовали исследования, посвященные истории этого научного движения в целом, его сбалансированной и объективной оценке. Лишь в 80-е годы во Франции появились две книги об этом течении исторической мысли[422].

Их авторы, Э. Куто-Бегари и Ф. Досс, не принадлежат к Школе «Анналов» и вообще, насколько я осведомлен, не отяготили себя самостоятельными историческими исследованиями; они специалисты по историографии, критики, со стороны наблюдающие за работой других и дающие им оценку. На мой взгляд, такого рода «профессиональная историография» едва ли может быть особенно интересна: нужно, по выражению Блока, постоять «у верстака», всерьез, с источниками в руках, заниматься «ремеслом историка», тогда спор с «анналистами» стал бы спором на равных и, следовательно, продуктивным. Поэтому, отдавая должное начитанности и остроумию обоих авторов и признавая, что ими высказан ряд не лишенных основания социологических наблюдений, я позволю себе оставить их книги без анализа.

Куда больший интерес вызывает книга известного английского историка Питера Бёрка «Революция во французской исторической науке. Школа “Анналов”, 1929-89»[423]. Бёрк — крупный специалист по истории Нового времени, автор ряда монографий, посвященных истории культуры. Он, по собственному признанию, испытал на себе влияние Школы «Анналов» — явление довольно редкое в британской историографии; в его исследованиях предпринимаются попытки антропологического подхода к изучению Ренессанса и народной культуры в Европе в XVI–XVIII вв. Бёрк называет себя «попутчиком “Анналов”», чужаком, вдохновленным движением, но вместе с тем благодаря дистанции между Кембриджем и Парижем способным написать критическую историю достижений «Анналов» (с. 4).