Твои розы — это ты сама, они показались мне — _ж_и_в_ы_м_и, шепчущими… Это я — сделав усилие — посмотрел после, чтобы тебе сказать всю правду. Ты хотела знать ее. Публика говорила — прекрасные розы. Я никому и лепестка не дал! От других давал. Твои — Святое.

Обнимаю, целую земляничную, душистую, теряюсь в тебе. Твой Ваня

[На полях: ] Не кощунствуй: не поминай всуе Пушкина! О, какой я — _т_в_о_й! Если бы ты это почувствовала!!!

Пишу одну страницу, чтобы успеть на почту. Не правлю опечаток. Сейчас только 10 мин. до закрытия.

168

И. С. Шмелев — О. А. Бредиус-Субботиной

1. VII.42, 4–30 дня

Ольгушка милая, все еще не исчерпал твоих писем, — так они икряны, так полны чувства, так изумительно нежны! Ах, какая ты богатая душой… ластынька чистая, гуленька-игрунок, нежка вся… — сердце заливает. Слушай, гуль… — чтение прошло отлично, «грандиозный успех» — говорят наивные. Смешно говорить об «успехе», — он связан с чтением, и я его не домогался. Мне дорога связанность со слушателем, его причастность полная моему. Это не изменилось. Твои цветы для меня были сущей тобой, телесной и душевной, — да я только тебя и видел, только тобой и жил, острее даже, чем — если это можно! — обычно, с глазу на глаз с Олькой! Я с тобой — сам я, и потому, — только потому! — сказал о цветах — о купчишках! — ты мне сама наказала сказать правду. А как живой символ — розы прекрасны тобой, вот они, я их целую — и в них моя Олька живет, моя любовь, моя девулька-горячка, пылка… — о как весь отдаюсь тебе, до сладкой боли… странное это чувство, будто ты сейчас со мной, и я страстно обнял тебя… и свято-нежно целую… и сгораю. Постой, маленькое отступление. — Вчера был доктор мой — «ни-чего» — говорит, печень искал, подсунув одну руку над почкой, сзади, а другой спереди щупал — не мог печени найти! И так я — «обеспеченный». Говорит — спазмы, на почве, м. б., дисгармонии в работе разных гланд, поджелудочной железы… — до чего надоела эта физиология, да еще в письме к тебе. Ночь спал без болей. Завтракал у караимочки — они силой меня заставляют ходить к ним, если не иду — он приходит за мной. До 4 ч. не было ничего, потом начало скрести… выпил теплого молока — кончилось, сейчас. Ах, знает ли мой читатель, _к_а_к_ писалось «Солнце мертвых». Это на юге, в Грассе, жили мы вместе Буниными404. Я, бывало, катался по полу от болей… — в 23 г.! — откатаюсь — пишу. Дали мне новое средство, помогающее лучшему брожению, парализующее «вздутия». За завтраком принял компримэ[194]. Ел с большой охотой: чудесный картофельный суп, блинцы с клубничным вареньем, картофель вареный, с маслом и укропом — о, страшно люблю укроп! — и напишу еще о нем тебе!! — почему и для меня в нем «особенное». Довольно о сем. — Ты чудесна, чудеска. Твое письмо 21.VI — четыре раза перечитывал. Ну, будто ты меня вся ласкаешь, ты, в красоте живой-земной. Рассказ пришли непременно. Я тебя не нужу, ты же свободная! Ничего ты не «натаскала», чушь. Мы одинаково воспринимаем, одной душой, оба — одно, быт наш _с_в_о_й, и все черты жизни знаемы нам обоим. Глупёныш умный мой, при всем таком ты дала — по-своему, уверен. _Т_а_к_ вот Пушкин не мог бы! У гения — _с_в_о_е, по-своему, а мы с тобой двояшки, неразлучники сердцем, — и как ты смеешь меня смущаться. Ты — я, я — ты. Да я _в_с_е_ смею сказать тебе! Я в сердце тебя ношу, ты моя. Ты усложненная душа моя. Но… не кощунствуй Пушкиным. Пушкин есть Пушкин. За это я чуть кусну тебя за ушко… чуть-чуть… — как поцелуй. — 27 был на могилке с друзьями, береза — исполинская, велел подрезать, — всю могилку осенила. Я посадил белые лилии во всю могилку. Велел сделать голубой крест на ней — из цветущей лобеллии, а кругом белые низенькие бегонии. Ели пирожки на могилке, — был светлый-светлый и теплый-теплый день. И тихий. Гуляли пчелы, дрожали березовые сердечки. Был в мыслях с _м_и_л_ы_м_и_ моими, и ты была со мной, Оля. И легко мне было, — ты со мной. Ты _д_а_н_а_ мне, — ах, детка, как я _и_щ_у_ тебя, как ты необходима мне — _в_с_я! Я светел тобою, — ты _и_х_ любишь, моих бедных… моих чистых, светлых… — У нас теперь жарко. Я люблю жару, русскую-летнюю, она — в-меру. Я чувствую, _к_а_к_ ты меня ласкаешь… и чую в тебе и сестренку, и дочурку… и — _м_о_ю, _в_с_ю. И в твоих глазах вижу… много вижу… и тайное вижу… и чувствую _в_с_ю_ тебя! И немножко счастлив с моей Олюнкой. Жасминка, ах как люблю их сладость, их истомность, густую не-гу их… — наш оранж! Любка… она всегда уводила меня к желаньям… пьянила. Правда, удачное место из «Богомолья» взял я. Мыслью о тебе выбралось. Довольна? Земляничная-жасминная, дышу тобой. Лю-бка моя дурманная… — хоть и всегда «собранная». Но… можешь и… раскрыться. З_н_а_ю. А я могу без тебя? Или ты не слышишь, _к_а_к_ _я_ _м_о_г_у…?! — Не хлопочи с висмутом, он м. б. и не так уж необходим. Милая, все люблю, что ты… и сено, и знаю зори на сене, и сараи… и пряность… — но спать лучше без шуршанья, на чистой холодящей простыне, тонкого полотна… — отвык ныне, все нарушено в моей жизни. Я люблю тонкий аромат свежего хорошего белья… а сплю на грубом, но всегда брызгаю лавандой. И в комнатах брызгаю — сею пульверизатором. И твои цветы прыскаю свежей водой. Гортензия еще жива, три ветки! С 23 мая! Олюнка моя, как ты мне желанна! — му…ка какая… так ты неуловима! Вижу тебя жасминной, чуть дурманной… томной, обвеянной колдовской любкой… так влечешь ты, так мной владеешь, так топишь в себе… — о, как ты страстно-тонко… в письме чаруешь. Слышу тебя, пью тебя… и пьян-пьян… с тобой. Чуть вакханкой писала ты, — в каком-то о-стром дне твоего существа, остром миге! Я _з_о_в_ твой слышу. И все — одно сгоранье, истомленность.

Получил сегодня ранние твои письма, 17 и открытку 15. Как счастлив, что ты почти здорова. Буду хлопотать… м. б. мои боли минуют. Я знаю эту птичку — «пи — ить… пи-и-ть…» это, должно быть пеночка. А то есть — на вечерней зорьке — камышевка: «ты Ти-та ви-дел? ты Ти-та ви-дел!!?» — и отвечает — «видел, видел, видел…» Это Чехов подметил, кажется в рассказе… «Дача» или другом405. А