и десятки посетителей за день, и отвечай на письма… и… одинокие ночи с болями… часто совсем без сна. И… — трудно с питанием, режимным —!! Ну, как же не похудеть ото всего?! И — самое первое, _в_с_е_г_д_а_ и во _в_с_е_м: ты, тревога о тебе, томленье по тебе, моя голубка… тоска, стремленье… и… не знаю, ну, как я, если не пройдут боли, смогу поехать даже и в деловую поездку в Арнхем?! Завтра подам просьбу. Ну, если получу — да, если не пройдут боли, — не смогу. Это же ужас… ехать и мучиться! Я должен поправиться, придти в форму. Только тогда — да, поеду. Ну, проверим… что скажут дни… Словом, одни волнения, тревоги, трепыханье… — такое и вполне здорового положит в-дос-ку. Заклинаю тебя: не придавай значения, помни: я не менее тебя мнителен, «до безумия», — смеется доктор. Знай еще: такие боли всегда были, в 23 году я катался от них по полу и кушеткам в Грассе, и… писал —!!! — «Солнце мертвых». Читатель _н_е_ поверит: в таком состоянии писать _т_а_к… — наружно спокойно, и _в_н_у_ш_и_т_е_л_ь_н_о. Я знаю, чего стоят эти — для читателей! — муки от «Солнца». Иногда мне приходит в ум — да не болезнь ли «солнечного сплетения» у меня, при бывшей «язве»?! Такие боли, будто во мне, под желудком, в нем, в печени, в груди, в пояснице… — бьют тысячи молний… и пронзают… до задыханья. Тогда — ложись и замирай… А я, дурак, наелся лимонного мороженого, забыв, что ныне — да и раньше! — купчишки готовят мороженое из «лимонаду», а лимонад-то делают из… лимонной кислоты, а кислоту… из обработанного железа — что ли, серной кислотой..! Ну, мне мороженое и дало себя знать… такой гюпер-асидитэ![199] это в субботу было… И все внутри у меня словно изранено. Эх, будь вволю молока… — отпился бы. Ну, довольно. Жди более светлых писем. Напишу.

Целую мою птичку, мою детульку… умку мою, вечную, единственную для меня в целом мире! Скоро Ольгунка будет именинница… Звонок: твоя открытка — 27-го. Вчера была — 24-го. Гулька моя… пойми же мою тревогу! _з_н_а_ю, как ты томишься — сам _в_е_с_ь_ такой нее, ты — другая! Я тебе писал: 15-го, 19-го, — перерыв… перед чтением и утомленье от чтения. Писал: 25-го, 27, 30,1-го. — Перерыв, пишу сегодня… Пишешь: последнее письмо было 12-го. Возможно, а послано 15-го, заказное на маму. И все — заказные, кроме кажется, открытки от 19-го. От 27-го было… — о, какое жгучее, я потом только почувствовал, что «вышел из границ». Прости. От доктора ничего не мог вытянуть о твоей болезни… — «трудно заглазно» — вот ответ его. «Индивидуальность особливая», «серьезного не вижу», возможно, что некоторый дефект сосудистой системы, и «жидкое состояние крови…» Жду Очана, когда вернется. Гулька, Гуля, молю тебя: держи себя в уверенности, — все будет хорошо! Мы — два сапога — пара. Да ведь _д_у_ш_а-то единая!!! — и — все остальное тоже. Это тебе поможет прощать мне мое молчанье: ну, значит, не в-силАх! Зато мои письма, которые ты теперь уже получила, тебя по другому взволнуют… — ах, Олька моя, как ты мне дорога-нужна!! Два безумца… от счастья и от муки. Погода была удушливая, все ходили, как ошпаренные, и у меня — всегда легкого на жару — пудовики на ногах. И спать было трудно… да, _в_с_е, абсолютно, похудали. Есть потерявшие 28 кило! — проф. Карташев. Есть — 23 кг. Но мне-то — я не хочу взвешиваться — нельзя терять и пяти кило. Ну, обойдется. «Пути Небесные» _д_о_л_ж_н_ы_ быть написаны. И — «Лето Господне». Преп. Серафим поможет. Именем Господа буду писать. Твоим. Оля, — _в_с_е_ мое — только для тебя. Помни. Твое письмо с выпиской никому не давал. И не дам, будто… _з_а_б_ы_л. Только тебя могу считать — единственной, _в_е_р_н_о_й, хранительницей того, что вышло из моего сердца. А ты, глупенькая, пла-чешь..! Да разве ты не веришь и теперь твоему Ванюше?! Оля, я _в_е_с_ь_ твой, и только твой. Нашей святой любовью клянусь тебе. Да ты и без того _з_н_а_е_ш_ь. Но ты не можешь жить, чтобы не тревожиться хоть чем-нибудь. Знаю тебя. Так тебя знаю всю… — будто из меня родилась ты, моя детка… моя солнечная, моя… умная-умная безумица! Ни одной слезке твоей не дал бы упасть — все выпил бы… всю твою тревогу взял бы… Оля-Оля… Олюна моя! — Да… вот уже вторую неделю, с некоторыми перерывами — хожу завтракать к милым моим караимам. Заставили. Половину забот с меня сняли. Сегодня ел свежую разварную камбалу — или почти камбалу, с картофелем, суп-лапшу, бефстекс, персики. У них очень хорошая девушка-француженка — евангелистка… чисто готовит, вкусно. Вот какие друзья… нежные, заботливые, чуткие… — это семья караимочки. Удивительные есть люди. Воистину _ч_т_у_т_ писателя. Моя Арина Родионовна _п_л_а_ч_е_т_ надо мной, так жалеет, что боли у меня. Ольгушка, Ольгушоночек… помни: все такое было давно, всегда: в Крыму, помню, так схватило, что при Оле, в лавочке сел бессознательно на… раковины! Особенно в жаркие дни… — идешь… и — стой! — прихватило, ножами будто, молнии там мигуют, внутри… И, бывало, съешь хороший кусок свежей ветчины… малосольной, или — хороший бефстекс… — ко-нец! здоров!!! А то так, всегда перед чем-нибудь «важным» — а у меня «важное» — это — куда-нибудь ехать-укладываться… — вот, бо-ли..! Оля шутила: «это ты нарочно, чтобы мне не помогать..? — Воистину! Приедешь, или даже — только в вагон сядешь — да где же бо-ли?» Или помню: ехали из Биарица в Париж, после б мес. жизни в сосновых лесах Ланд413. Я лежу, бо-ли… в вагоне, — лицо упокойника… слышу, соседи-французы: должно быть, бедняга смертельно болен… — и даже называли болезнь! — а мне и тошно, и жутко, и боли… — приехали в Париж, сажусь в такси… — да где же бо-ли?! Словом, верь: я раз-бол-тан! жестоко.

Опять волынка. Больше не стану. Я же тебе в письмах обычно никогда не писал о своих болезнях. К чему? И досадую теперь. Но я же не знаю, как все дальше, и ты будешь винить мою лень и мой «страх», если не удастся поехать мне. Только потому и пишу. И теперь мне не 30, не 40, не 50 лет… — понятно?! Если бы было 40–45!!! По душе-то мне м. б. и все тридцать, только… а — «дух бодр, плоть же немощна…»414. Правда, я живой, не чувствую слабости, усталости… но — надо быть готовым ко всему. От нервов стал больше курить, а это мне вред. Но ночью — один… без