я где-то давно дал: знаешь, поджарая, подтянутая индюшка, жеманная такая: — я умею ловко подражать! — «Фье-дор… Фье-дор… я озя… бла… ку-пи башмаки…» А индюк, надув свои «кораллы», важно-сердито: — надо быстро-быстро, будто выплюнул-выстрелил — «В Туле были-не-ку-пили-теперь нечего покупать..!» Страшно быстрой скороговоркой — высыпкой! А еще лягушки, весной, только черемуха еще зацвела… скрежещут от страсти: «Варваррра, полюби Уваррра». А Варвара— «Варрваррр-варррварррр…!» Я это еще гимназистом слыхал… и — это услыхал Чехов у брата в мещанском училище в Москве406, и я одновременно слышал, стоя за перегородкой, в том же училище, — мы с Женькой! — и я это дал в моей маленькой «трилогии»: «Как я встречался с Чеховым». Она состоит из 3-х очерков: «За карасями», «Книжники… но не фарисеи» и «Веселенькая свадьба». Читала? Написано в Альпах, в 34 г. — Ах, ты о «Путях Небесных». Я должно быть неясно писал. Вот как: я полагал, что дам в трех главках все «обращение» Виктора Алексеевича и, написав первую отдал печатать. Затем — вторую… отдал… и — попал в ловушку, _с_а_м: уже обязан был продолжать, хотя почувствовал, что роман — «без конца»… И так, глава за главой, — 33 главы! Теперь, если бы я дал печатать первые главы «Путей», — их готовых — 2–3… остальное — вчерне и только пятая часть романа! — я связал бы себя перед читателями, и _д_о_л_ж_е_н_ был бы продолжать и — кончить! А ты подумала… Ваня что-то путает? Перед тобой Ваня ни-чего не скрывает и _н_е_ путает. Он — тебе — всегда ясный, ты же в нем, навсегда. И перестань быть «на-струне», со мной-то. — Зелени мало, но я должен даже и салат варить слегка, а это разлагает витамины. Я не могу — и не хочу — стоять в хвостах. Прошу тебя — ради Бога не тревожься за меня, берегись, Олюша, не печалься, не томись… цветы тебе — какие же это тра-ты!!? Глупости. — Марина заходила не с Нарсесяном — я его в глаза не видал! Он в Лионе, недавно писал мне. А провожавший был какой-то «неопределимый», не знаю его. На днях зашла проститься, — поправилась, — принесла нежно-голубых — скабиоз, — знаешь, наши луговые «астры»? Но эти махровые, чудесные! живут долго. О Нарсесяне. Виген? — слышал много хорошего. Марина не поминала, а я не спросил. Была в восторге от чтения. Знаю: многие плакали за «Крестным ходом». Ты его знаешь? А то — прислать..? Почему ты не со мной? Ты все бы разделила со мной, все мои тайны-планы литературные… — других нет. Ты мне давала бы «заряды», озаряла бы… вливала _с_в_о_ю_ силу… — и _м_о_е_ — стало бы тогда — _н_а_ш_е. Ты знаешь, ты бы дала мне часть себя самой… ты это знаешь, как… и я знаю… как это дивно, глубоко и… таинственно! — в творчестве!! — дает такую мощную детонацию!! — Наука лишь в последнее время открыла это… а творящие знали это опытом… — что такое за _с_и_л_а_ у любимой! как она наполняет, как оживляет… как… со-творяет! Да? — Да..? Да…!! Ты согласна. Гореть в творческом… зажженным нежно-страстно-любимой… — какое окрыленье! Довольно… а то похоже на чеховскую «Сирену»407… — охотиться с холостым зарядом..! Охтерлони[195] — старинный шотландский род, это ветвь Дома Стюартов. Их родовой городок Розен. Там сохранилась портреты лордов Охтерлони. Прадед пришел служить Екатерине II, инженером военным. Дед и отец Оли были в обороне Севастополя в 1856 г. Оба были ранены. Брат Оли — Александр Александрович408. У него сыновья — Алексей и Владимир. Последний умер лет десять тому. Есть дети у обоих. У последнего — два мальчика были, один — Серафим — очень чистый, религиозный, воспитан матерью Оли. Вот и весь род, кажется. Думаю, что однофамильцев нет. У Оли были миниатюры предков, были проданы нами в тяжелый час. — ! — Они — в Румянцевском музее. Дед Оли играл в азартную игру под бомбами с Львом Толстым, на барабане, в 56 г. и — странно — мог в то время получать через контору Беринга — старинный «дом»! — фунты, остатки ликвидированного наследства от тетки, что ли… — у них был майорат — кажется отошел к родному городу Розену. У Оли были наследственные черты Стюартов. Глаза, кажется… и — шея… очень красивая. — Нет, ты все изволь мне говорить о здоровье, _в_с_е. Я достаточно силен — ко всему. Без правды я буду страдать сильней. Никуда я не поеду отдыхать, ленив я и не люблю «привыкать» — к новому укладу. Слово моей царицы — закон: о творчестве, твои строки _н_е_ отдам. Приятель этот не покидал меня в тяжкие минуты, когда я страдал головокружением, в 38 г. Скромный человек, но «коллекционер» авторского. Меня особенно чтит. Я _д_л_я_ тебя писал, надумал, — и забыл, что писал. В_с_е_ мое заветное — только для тебя. Ты — мое тело, мое сердце, все мое, т. е… ты сама стала такой для меня, для нас. Неотделимая ничем, никем. Я на ветер не говорю. Я тебя люблю. И это, о, какое светлое мне счастье даровано! Ты не можешь всего представить… ты слишком смиренна в этом… хотя ты и безумно-бурна, горячка, гордячка, страстка. Упорка. Не будь же со мной всегда «на-чеку», всему во мне верь. Я — твой.

Марина, кажется уехала. Мечтает о работе на востоке. — «Говенье» непременно пришли. Не обижу тебя ни словечком. — Укроп теряет в сушке все «эфоры»[196], и становится сеном. Я пытался его сохранить. Я люблю свежий, крепкий… в нем солнце огородное… радость огурцов, созрева… отраженье вкусов — праздничных пирогов, ботвиньи, окрошки — все люблю! — читала мою ботвинью в «Богомолье»? — в главе — «Царский золотой»?409 Там пропет гимн ботвинье…?!! Лучше _н_е_ мог. Па-хнет свежим огурцом, _в_с_е_м_ нашим. В укропе и для меня «радостное», _с_в_е_ж_е_с_т_ь… — как и в антоновке, в рябине… — осенняя последняя радость… люблю полупустые сады яблоневые в солнечный сентябрьский день… какое утреннее солнце! роса какая на поздних маках! они — как в жемчуге, их головки. О, как все хотелось бы перелить в «Пути»! И все что-то мешает влиться. Т_е_-_б_я мне не хватает Оля… твоей _с_и_л_ы! Я на этом кружусь… Но я могу писать и — аскетом. Внутренне сгорая. Увидим… На этих днях подаю просьбу о поездке. Но как же, если мой контрагент по литературным правам410, уедет из Арнхема? Сроков не знаю. Если получу… и если все эти боли..? Ну, увидим. Ты, милая моя больнушка, не должна двигаться, пока все не пройдет у тебя. Если бы