Не смей грустить, улыбнись, обними меня (не в первый ли раз пишу так?), обними, уйдем на миг от горя, муки… Забудься… Не думай горьких мыслей!.. Посмотри в глаза мне: видишь, сколько в них к тебе любви, и неги, и ласки, и боготворенья? Видишь!? Увидь! Ах, как целую тебя, — почувствуй! Мой милый Ваня, единственный, любимый, родной мой, ангел!

Ну, хоть немножечко же будь счастливый с твоей Олюнкой. Как жду тебя… Ты это знаешь?! Нет, всех мыслей моих не знаешь. Не можешь знать!

Я дни и ночи о тебе мечтаю. И каак люблю! Я безумно люблю тебя… На столе стоит букет жасмина… Как упоительно… люблю тебя! А в полях у нас (там), в овражках, в одном особенно, перед сосновой горкой, — цветут фиалки-любки… Как я к тебе приникла… всем сердцем… слышишь? Вчера на том месте, где читал ты, в «Богомолье», я положила белую гвоздичку и жасминчик… Гвоздичка: — чуть-чуть от любки… пахнет?! Правда? Как я хотела бы с тобой побыть на океане… в тепле… на юге… Безумно бы хотела. О, если бы ты мое сердце видел! Мечта моя, живая! Как хочу, чтобы ты приехал, чтобы меня понял, услышал, не разочаровался, обнял бы твою пугливую пичужку. Ванечка, как жду тебя! О, мой милый ангел! Какое блаженство тебя любить так, тебя голубить, слова тебе самые чудесные говорить сердцем, и думать еще лучше, еще чудесней!.. Не высказать! Как солнышко радостно светит… как чудно розы пахнут, и гвоздика, и вот жасмин… Я не могу без тебя больше! Я так… тянусь к тебе! О, если бы я могла к тебе приехать! Боже, что это было бы за счастье!? Ах, да, сегодня я была у Фаси мельком, — из больницы зашла, — рядом. Ее «дубина» скоро будет в Париже. Я умолю его взять висмут для тебя и рубашку. Фася обещала. Сегодня могла достать только часть того, что доктор выписал рецептом, — буду еще стараться. Очень висмут берегут и не дают в одни руки много. Но я раздобуду! Пришлю! Ваня, но меня волнует, что тебе он так часто нужен. Часто боли? Ну, скажи же! Берегись, Ванёк! Хоть для меня! В тебе мое все счастье! Подумай! Мне делали сегодня, разные уколы. Посмотрим. Я чувствую себя хорошо. Очень хорошо. И жду, жду тебя! Ах, как жду! Почему нет тебя сейчас со мной?! Если бы ты мою душу видел! Знаешь ли ты, как вся твоя я? Как каждой думкой я с тобой? Как каждую минутку я отдаю тебе?? Ну, знай же, ну, поверь мне! Не говори мне «поздно» и все такое!.. Не мучай… Не поздно. Ничего не поздно, пока мы любим. И это вечно. С тобой, любя тебя, я не боюсь и смерти… мы там будем вечны…

Ах, какая чудная пора сейчас… цветет все… Ты жару любишь? Сенокос какой у нас бывает!.. Как сено пахнет… Как душно-ароматно в старом сарае ночью… и сколько букашек ползают-елозят, шуршат около уха. И в щели видно зарю… одну… и другую. Ты спал когда-нибудь на сене?.. И неужели никогда не повторится? Так хочется верить сердцу…

Мой милый Ванечка, кончаю, не могу ничего писать тебе, кроме слов любви и все одно и то же… и как же мало могу сказать в письме!..

Но ты представь себе все, то, что так пера боится… Вообрази свою Олю нежной-нежной, любимой, любящей, немножко «шалой», немножко в жасмине и любках утонувшей и… так тебя зовущей…

Люблю, обнимаю… долго и горячо. Целую, пока дыханья хватит и… плачу в счастье…

Оля

Пиши мне! Будь со мной!

Шлю розы лепесток, мой поцелуй, и жасминчик. Какое сочетание красок! Люблю!

163

О. А. Бредиус-Субботина — И. С. Шмелеву

[22.VI.1942]

Вот выдержка из письма от 16-го V. Думаю, что это-то. Да?[192]

По закону цензуры не могу еще приложить листа с письмом, пишу одновременно!

А это — только и исключительно «выписка», а не письмо!

164

О. А. Бредиус-Субботина — И. С. Шмелеву

24. VI.42

Милый Вань!

Все нет от тебя писем, а я все бегаю к почте… нет и нет. Почти неделю! Здоров ли? Замотался ты? Устал? Приедешь ли, Ванёк! Мне думается, верится, сердце говорит, что да! Вчера звонил мне Сережа и рассказал, что он переехал от Master’a (адрес тебе сообщу, — сама еще не знаю) и снял 2 комнаты больших, с балконами, в доме ванна. Так что очень удобно будет, — приедешь и прямо комната тебе есть. И искать не надо. Хоть какой рассезон ни будь! Они: одна на восток, а другая на запад — не смежные. Приезжай! Мне сразу подумалось: вот одна для Вани! Ванёк, я послала тебе 22-го выписки об искусстве из твоего письма ко мне (для приятеля твоего), но мне чего-то стало больно. Будто ты усомнился в верности моих рук, хранящих все твое. Твой приятель сказал: «Это же важно сохранить для других…»395 я понимаю его, но разве ты то усумнился, что я сохраню? Разве для этого должно у друга твоего храниться? Когда я думаю об этом, то мне так больно, что я плачу. Почему ты не сказал ему, что это все будет сохранено как самое святое? Опять как с Земмеринг — не нашелся сказать об Оле то, что надо? Или не захотел? Я жалею, что послала, — все, что ты мне пишешь я храню, как зеницу ока и пока я жива, ценю как самое мое душевное, самое сокровенное, интимное, и потому еще не хочу другим отдавать. Я могла бы дать прочесть, но ведь, так послав, я _о_т_д_а_л_а_ ему! Мне очень горько это и я тебе открыто об этом говорю.

Скажи другу, что это принадлежит сердцу кого-то. Пока. Пока я жива. Я только ради тебя послала, и теперь очень жалею. Поймешь ли ты? Если у тебя другой взгляд, то напиши, и я м. б. пойму.

Но ты не думай, я не сержусь… Я вся ласка к тебе, вся любовь. Жду узнать о чтении. Были ли митрополиты? Думаю, что _о_б_а_ не пойдут, они же враждебны друг другу?

Чувствую себя я хорошо. Совсем здоровой, стараюсь пополнеть и загораю, хотя загар не к лицу мне. И я уже пополнела, даже против зимы. Вот увидишь! На днях м. б. поедет Фасин муж. Пошлю рубашку и висмут. Целую. Оля

165

О. А. Бредиус-Субботина — И. С. Шмелеву

24. VI.42[193]

Здравствуй, Ванечек мой!

Я послала тебе открытку сегодня, но мне хочется завтра