время, долго, долго, неопределенно грустно: подумаешь: что такое? — ах, да, бедный, бедный! Знаешь, как это бывает: случится несчастье, давит все время; проснешься и еще не осознаешь яви, а уже на сердце смутно что-то давит: «что такое?», — «ах, да…». Я не вру, так это было. Я была задавлена тогда и своей жизнью. Мало у меня было света… Не подошла… Ванечка, вижу тебя такого, как пишешь ты… «азартничали бы»… да не упиваясь, пили бы жизни чашу! Знаю, Ваня. Я знаю, как бы было… И твой «уход» для творчества, — это было бы счастьем… Знаю. О, я умела бы ждать тебя! Еще больше обогащенный пришел бы ты ко мне обратно! Я все это знаю, до трепетности яви. И потому еще несносно больно… не знаю, какая я… Ты меня рисуешь. Я не знала такого счастья до тебя, не знаю, какая я, когда раскроюсь вся ему, этому счастью навстречу. Какое было бы блаженство открыть тебе всю душу, отдать тебе ее. Все, все сказать… Ваня… «а счастье было так возможно, так близко…»392. Пело, недавно я могла услышать отрывки «Евгения Онегина». Как рыдала я, Ваня. Я себя Таней увидала. Какой же ужас вот такой их встречи… Каждое слово, ложилось в сердце. У нас здесь нет вины своей, что… невозможно. Но Господи, как все же больно… С восторгом я жила бы для тебя всем, всем, что нравиться тебе могло бы. Все эти мелочи обычной жизни, беря на службу нашей любви. Я понимаю тебя. И очень люблю, что ты такой… Обожаю тебя: от Горкина твоего, от «недр» твоих, от Лавры твоей чудесной… до… ну, да и… до «Герлена»! И аромат Лавры еще святей, еще чудесней! И все бы тебе простила! Даже это твое желание… знаешь, о девушках простых что писал? Да, простила бы, потому что эту силу я понимаю. И за это тебя еще больше люблю. Восторгаюсь твоей любовью к простонародью. Люблю и я. Хлеба, закат, «нагрев», проселочная дорога… конопля. И благовест, а «Свете тихий»! И ты — бесценный мой мечтатель! Какое чудное ты выбрал место из «Богомолья»! Я счастлива! Конечно, буду я с тобой! Господи, хоть бы цветы пришли вовремя! Я так просила! Хоть бы красивые были! Они же жулье. Я получила от магазина открытку, пишут, что выполнено будет хорошо, благодарят за «доверие и заказ».

Серов — шляпа! Чего он разболтал тебе все? Вот так сюрприз! Я не могла доставить в зал, т. к. это воскресенье, не рисковали. М. б. Серов не сумеет их сохранить за ночь?

Целую тебя, Ванечка мой, и вся живу тобой… И воображаю тебя, «толкающего меня к пределу „моды“», «шалого», как пишешь ты.

Как я люблю тебя, как ярко чувствую это счастье, как благостно люблю, и как же сумасшедше! Не могу писать тебе то «определение», — ничего особенного, но чувствую, что написав, сниму такой[191] дивный флер. Оля

А вот _с_к_а_з_а_т_ь, глядя в глаза, могла бы _в_с_е! Все!

162

О. А, Бредиус-Субботина — И. С. Шмелеву

21. VI.42 5 ч. вечера

Ванюшечка, моя светлая, моя лучезарная радость!

Ты читаешь сейчас? Ты горишь? Ты держишь свою Олю в сердце? Я все время с тобой и о тебе, дружочек. И вчера, так радостно мне было думать о тебе… так ныло сердце! Получишь ли ты вовремя мои цветы, и хороши ли будут? Досадно мне и больно будет, если неудачно выйдет! Ах, Ваня мой, как радостно любить тебя, и как же горько, что нет тебя! Как ждать буду вестей твоих о чтении. Все опиши. Не устал ли слишком? Как я за тебя волнуюсь! Ванюша, солнышко мое! Мне кажется, что мы встретимся с тобой, Ванёк! О, сколько скажу тебе, спрошу, учиться буду у тебя. Как много, много сказать надо! О, Ванечка, как я мучаюсь вопросом творчества… Не сердись, не брани меня. Поверь, что я не «ною», не «вою», а серьезно мучаюсь… Я такое бессилье чувствую в себе. Ванёк, я пошлю тебе свой «Пост»393, но ты, — прошу и молю тебя —, не очень стыди меня за него и не поощряй к писанью еще и еще. Это не случайно «н_е_ _в_ы_ш_л_о», а просто со всей натуги я не могу ничего лучшего создать. Я перечитала сегодня твой «Пост»394 и пришла в ужас, как я натаскала у тебя всего, но я клянусь тебе, что не сознательно. Поверь мне! Перечитывала вчера Пушкина и… когда сегодня стала было переписывать свою бездарь, то упала духом. О, не подумай, что дерзала бы по П[ушкину] равняться, — конечно нет, но я увидела убожество свое. Когда я это так ярко сознаю и, кроме того, не чувствую ни единой темы, то мне тошно до ужаса. Не нудь меня, Ваня, стать тем, чем быть я не могу. Все, что писалось прежде, до тебя — ничто по сравнению с тем, что сказал ты. Ты исчерпал всю жизнь в литературе.

Для меня ты выше Пушкина. Я это не могу объяснить, но так чувствую. Потому что, когда читаешь Пушкина, то испытываешь: наслаждение, восторг, преклонение, — а когда тебя я читаю, то испытываю нечто неописуемое. Как будто перестаешь существовать, как будто тело тесно для души, проснувшейся от твоего «Глагола»… Твой великий Дух так захватывает, что душе не хватает воздуха в бренной оболочке, и можно только молитвенно-радостно и горестно плакать. Я не умею объяснить. Но верь, что с тобой начинаешь томиться по Предвечному… Не забуду, как я читала «Пути». Все твое так удивительно, что я не умею выразить. Когда я читаю (хоть 100-ый раз) твое, то часто, часто скажу с тоской по Прекрасному — «оох» — возьмусь за сердце и… почти физически станет трудно дышать от переполненности сердца. Все, все твое!.. Ванечка!..

22. VI.42 Ванечек мой, как я голублю тебя заочно, как люблю, как ласкаю… Я обнимаю тебя нежно, целую в лобик, в глазки… ты грустен? Сегодня горький день!.. Я помню. Я о Ней молилась… И всякий раз молюсь. А о Сереженьке молюсь не за упокой, — а просто: «где бы он ни был, на земле ли, там ли…»

По-моему, так неудачно выпало чтение твое на 21-ое. Вчера устал ты? После напряжения всех сил, сегодня, небось, упадок духа? И эта горестная память! Ты на могилке? У вас тоже жарко? Томительно? Бодрись, Ванюша!

Почувствуй сердцем, как я тебя ласкаю… Ну, нежно, как сестренка, дочурка, глупка… и так горячо, так страстно…