через Лугу была занята лишь на другой день и не без помощи даниловцев, двинувшихся от Полей на Накол и переправившихся через реку.

12-го числа части дивизии пошли дальше по двум направлениям: даниловцы, вятцы и первый взвод моей батареи, переправившись у Бежан, должны были двигаться на станцию Мшинская, после занятия которой Вятский полк должен был дойти до деревни Лизеры, ведя разведку по линии железной дороги. Волынцы же двинуты были на станцию Преображенка, после занятия которой красногорцы поворачивали на юг с целью занять город Лугу, в случае же нахождения там 1-й дивизии – войти с ней в связь.

Весь день 12-го числа мы провозились на переправе. Из-за небольшого размера парома переправа шла очень медленно – в один раз на нем помещалось не более 4–5 лошадей. Кроме того, даниловцы ждали хлеб, который люди не видели уже три дня. Вообще, подготовка к наступлению была ниже всякой критики. При подготовке к наступлению естественно было бы отдать приказ о заготовке частями запаса продовольствия хотя бы дня на три-четыре. Однако это сделано не было, и полки двинулись в наступление, имея при себе лишь носильный на людях запас, который быстро истощился, подвоз же по непроходимым дорогам и [при] нашем быстром продвижении был совершенно немыслим. А доказательством того, что этот запас можно было сделать, служила батарея, люди которой ни одного дня не сидели без хлеба. Все части, до занятия Гатчины, кормились по большей части от населения, лишь изредка и не полностью получая довольствие из тыла. При стоянии на месте такие временные займы возвращались, но сейчас, вследствие быстрого продвижения, это делать было невозможно.

Уже стемнело, когда мы двинулись. Легкий морозец поверхностно затянул грязь, так что, пока мы шли берегом, дорога была отличная, но зато дальше наше мучение возобновилось, особенно трудны были переправы через речки, как Кемка и другие.

Около часа ночи остановились – надо было дать передохнуть людям и лошадям. Развели костры, и люди легли прямо на землю, я лег тоже. Пошел снег, и, когда встали, все было бело, кроме мест, где лежали люди. Начало чуть-чуть брезжить, когда мы двинулись дальше, оказалось, что пройденная нами дорога была отлична по сравнению с той частью, которую нам предстояло пройти. Широкая просека, по которой мы шли, представляла собой сплошную кашу разбитой и разъезженной грязи. Лошади вязли по колено, повозки останавливались, в орудия приходилось местами впрягать по десять лошадей и с помощью роты солдат протаскивать через особо трудные места. Вскоре увидали брошенную телегу, принадлежащую двум ротам даниловцев, ушедших вперед с задачею перерезать Мшинскую ветку и Варшавскую дорогу. К довершению всех бед, из расспросов проводника выяснили, что наша дорога нас не выведет на станцию Мшинская, а к охотничьему дому в четырех верстах южнее станции.

С только что вернувшимся из госпиталя Жадимеровским, у которого рука хотя и зажила, но оставалась почти парализованной, мы шли во главе батальона с его командиром штабс-капитаном Рождественским. Не дойдя три четверти версты до железной дороги, наши разведчики неожиданно наткнулись на пост красных, которые быстро отступили, но, засев в окопах у охотничьего дома и поддерживаемые огнем бронепоезда, открыли огонь. Красноармейцы упорно оборонялись, для их сбития потребовалась высылка в цепь всех рот. Одновременно с сильным пулеметным огнем бронепоезд открыл огонь из трехдюймового орудия, снаряды которого ложились около вылезающей из грязи батареи. Положение моих пушек было не из приятных – об отходе нечего было и думать, даже остановиться не было возможности, так как орудие могло затянуть в трясину. Мы переглянулись с Даниловым и поняли друг друга. Я приказал взводу продолжать движение вперед, но действовать пушки не могли, так как нас окружал высокий строевой лес. Выслушав доклад Рождественского об отправке в обход 4-й роты, Данилов приказал остальным ротам усилить огонь и готовиться к атаке.

Минуты тянулись для меня часами, где-то на юге слышна была артиллерийская стрельба, я понимал, что мое единственное спасение было присутствие здесь Данилова.

Не успела пешая связь передать приказание Данилова, как слева раскатилось по лесу до обходной роты. «Выдвигайте ваши орудия, – сказал Данилов, – придется обороняться против броневика». Передав приказание батарее, я побежал к железной дороге. Наши цепи подходили к ней. Кто-то крикнул: «Броневик», и все залегли, но тревога оказалась ложной. Я кричал: «Передавайте по цепи: артиллерия, вперед» – и вот из леса шагом показалось орудие, тщетно ездовые нахлестывали измученных лошадей, стараясь перевести их на рысь, кони, качаясь, еле-еле передвигали ноги. Вместе с цепями орудие выехало на полотно и снялось с передка на переезде. Я влез на крышу сторожки: «Прямой наводкой по дыму броневика» – и номера быстро начали наводить орудие. После нескольких моих выстрелов дым зашевелился. «Сюда идет!» – крикнул кто-то испуганно, но дым не приближался, а удалялся. «Уходит! – уже радостно кричали солдаты. – Даешь Петроград!» Пехота помогала нам, подносили снаряды, и одна за другой наши гранаты летели к красным. Как мне рассказывал начальник станции Мшинская, красные были уверены, что у нас появился бронепоезд, так как, зная состояние дороги, никак не могли поверить, чтобы артиллерия подошла со стороны Бежан.

Выслав связь навстречу идущим от Преображенской волынцам, мы прямо по полотну двинулись к Мшинской. К несчастью, высланные в глубокий обход роты даниловцев не попали вовремя, не взорвали полотна, и красный броневик успел удрать. Включившись в сеть телефона, начали подслушивать разговоры красных: выяснили, что приказано спешно эвакуировать все станции; комиссары жаловались на отсутствие связи и неустойчивость красноармейских частей. Единственными надежными были коммунистические части и отряд еврея Кроля, который был против нас и которого чуть не захватили при его отходе от Мшинской. Почти все взятые нами в этот день пленные были расстреляны, правда, большинство были евреи или рабочие, мало внушающие к себе доверие. Расстрелы у Данилова происходили быстро и безболезненно для жертвы. Обыкновенно приговоренному и не говорили, с каким намерением его отводят в сторону, а выражение «отправить в штаб Урицкого» было им неизвестно. Отойдя несколько шагов, он получал 3 пули в спину и неожиданно для себя отправлялся на тот свет. Обыкновенно части предпочитали производить расстрелы тут же на месте. Выясненный опросом свидетелей коммунист расстреливался немедленно. В этом сказывалось чувство озлобления, которое все больше росло и с усилением террора большевиков укреплялось во всех антикоммунистических элементах. Расстрел коммуниста – была месть за тех, кто был зверски замучен и казнен его единомышленниками. Как мог иначе рассуждать и поступать крестьянин, разоренный красными и семья которого часто целиком перебита или рассеяна. Припоминаю разговор, слышанный