Конечно, причин для волнения не имелось: Ахилл заранее знал, что все получится, ведь зонтик удержал его на каких-то жалких полутора метрах, а Пенни была намного легче.

Тем больше он изумился, когда зонтик — хлоп! — и вывернулся наизнанку прямо у него перед глазами. Пенни упала камнем, с треском приземлилась на ноги и рухнула на землю

В последовавший за этим миг полной тишины в со­знании восьмилетнего Ахилла Дежардена мелькнуло не­сколько мыслей. Первая — что выпученные глаза Пенни перед самым ударом выглядели ну очень смешно. Вторая, недоуменная и недоверчивая — что эксперимент пошел не так, как ожидалось, и он, хоть убей, не понимает, в чем ошибся. Третья — запоздалое осознание, что Пен­ни, вопреки забавному выражению лица, могла поранить­ся, и не стоит ли попробовать ей как-то помочь.

А в последнюю очередь он подумал, что ему будет, ко­гда родители узнают. Эта мысль расплющила все осталь­ные, как подошва давит жучка.

Он кинулся к распростертой на газоне сестре.

— Эй, Пенни, ты... с тобой все...

Не все. Спица зонтика, вывернувшись из ткани, рас­секла ей шею сбоку. Одна лодыжка вывернулась под неестественным углом и уже распухла вдвое. И всюду кровь.

Пенни подняла взгляд, губы у нее дрожали, в глазах набухали яркие слезинки. Когда перепуганный насмерть Ахилл встал над ней, капельки покатились по щекам.

— Пенни, — прошептал Ахилл.

— Ничего, — выговорила она. — Я никому не скажу, честное слово.

И она — изувеченная, окровавленная и заплаканная, но не поколебленная в служении Старшему Брату — по­пыталась встать, и завопила, едва шевельнув ногой.

Вспоминая тот момент, взрослый Ахилл сознавал, что это не мог быть первый случай эрекции в его жизни. Однако то был первый случай, застрявший в памяти. Он ничего не мог с собой поделать: она выглядела такой беззащитной. Искалеченная, окровавленная, страдающая. Это он причинил ей боль. Она ради него покорно прошла по коньку крыши, и теперь, сломавшись, как веточка, по-прежнему смотрела на него обожающим взглядом в готовности сделать все, лишь бы он был доволен.

Он не знал тогда, откуда это чувство — не знал даже, что это за чувство такое, — но ему понравилось.

С пиписькой, затвердевшей как косточка, он потянул­ся к сестре. Он не знал, зачем: конечно, он был благо­дарен, что Пенни не собирается ябедничать, но вряд ли дело было в этом. Он подумал — погладив тонкие тем­ные волосенки сестры, — что, наверное, хочет выяснить, сколько ему в итоге сойдет с рук.

Ничего и не сошло. Через секунду с воплями налетели родители. Ахилл, защищаясь от отцовских ударов, вски­нул руки и заорал: «Я же это видел в „Мэри Поппинс"!», но алиби оказалось не прочнее зонта: папа исколотил его на совесть и до конца дня запер в комнате.

Конечно, иначе кончиться не могло. Папа с мамой всегда про все узнавали. Оказывается, маленькие бугорки, которые прощупывались у Ахилла с Пенни под ключица­ми, посылали сигнал, если кто-то из них получал травму. А после случая с Мэри Поппинс мама с папой не удоволь­ствовались обычным имплантатом. Куда бы ни направлял­ся Ахилл, даже в уборную, за ним следовали три-четыре пронырливых дрона величиной с рисовое зернышко.

Два урока, полученных в тот день, определили всю его жизнь. Первый — что он гадкий, гадкий мальчишка и не смеет следовать своим побуждениям, как бы хорошо от этого ни становилось, а не то отправится прямиком в ад.

Второй — глубокое, въевшееся на всю жизнь уважение к вездесущим системам наблюдения.

ДОВЕРИТЕЛЬНЫЙ ИНТЕРВАЛ

Среди рифтеров нет врачей. Ходячие развалины обыч­но не добиваются успехов в медицине.

Конечно, рифтеров, нуждавшихся в лечении, хватало всегда. Особенно после бунта корпов. Рыбоголовые вы­играли ту войну, не слишком напрягаясь, но все равно понесли потери. Некоторые погибли. Ранения и функ­циональные нарушения у других не поддавались исправ­лению подручными медицинскими средствами. Одним помощь требовалась, чтобы выжить, другим — чтобы умереть без лишних мучений. А все квалифицирован­ные доктора были на другой стороне.

Никто не собирался оставлять раненых товарищей на милость проигравших только потому, что корпы владели единственной больницей в радиусе четырех тысяч киломе­трах. В итоге рифтеры составили вместе два пузыря в пя­тидесяти метрах от «Атлантиды» и набили их медицинской аппаратурой из вражеского лазарета. Оптоволоконные ка­бели позволяли корповским мясникам практиковать свое искусство на расстоянии, а взрывные заряды, прилеплен­ные к корпусу «Атлантиды», избавляли тех же мясников от мыслей о саботаже. Побежденные со всем старанием заботились о победителях — под страхом взрыва.

Со временем напряженность спала. Рифтеры теперь избегали «Атлантиды» не из недоверия, а от равнодушия. Постепенно все прониклись мыслью, что внешний мир представляет для рифтеров и корпов большую угрозу, чем они — друг для друга. Заряды Лабин снял года через три, когда о них все равно забыли. Больничные пузыри ис­пользовались до сих пор.

Травмы не редкость. При темпераменте рифтеров и ослабленной структуре их костей они неизбежны. Од­нако на данный момент в лазарете всего двое, и корпы, наверное, очень довольны, что рифтеры несколько лет назад соорудили эту постройку. Иначе Кларк и Лабин притащились бы в «Атлантиду» — а где они побывали, всем известно.

А так они приблизились ровно настолько, чтобы сдать Ирен Лопес и ту тварь, что ею пообедала. Два герме­тичных саркофага, сброшенных из погрузочного шлюза «Атлантиды», поглотили вещественные доказательства и до сих пор передают данные через пуповину оптоволо­конного кабеля. Тем временем Лабин и Кларк лежат на соседних операционных столах, голые как трупы.

Никто из корпов давным-давно не осмеливался при­казывать рифтерам, однако оба они подчинились «насто­ятельным рекомендациям» Джеренис Седжер, посовето­вавшей избавиться от гидрокостюмов. Уговорить Кларк оказалось сложнее. Дело не в том, что она стесняется наготы: на Лабина свойственные ей тревожные сигна­лы не реагируют. Но автоклав не просто стерилизует ее подводную кожу — он ее уничтожает, переплавляет в бесполезную белково-углеводородную кашу. И она, го­лая и беззащитная, заперта в крошечном пузырьке газа под гнутыми листами металла. Впервые за много лет ей нельзя просто выйти наружу. Впервые за много лет оке­ан способен просто убить ее — ему всего-то и надо, что раздавить эту хрупкую скорлупку и стиснуть ее в ледяном жидком кулаке.

Конечно, это временная беззащитность. Новую кожу уже готовят, запрессовывают. Всего-то пятнадцать-двадцать минут продержаться. Но сейчас она чувствует себя не голой, а вовсе лишенной кожи.

Лабина это, похоже, не особенно беспокоит. Его ни­что не беспокоит. Конечно, Кена телеробот обрабатыва­ет не так глубоко, как ее. У него берут только образцы крови и кожи, мазки с глаз, ануса и входного отверстия для морской воды. А у Кларк машина глубоко вгрызает­ся в мясо на ноге, смещает мускулы, составляет заново кости и помавает блестящими паучьими лапами, словно изгоняя бесов. Иногда до ноздрей доплывает запашок ее собственного опаленного мяса. Очевидно, рану заращива­ют, но наверняка она не знает: нейроиндукционное поле стола парализовало и лишило чувствительности все тело от живота и ниже.