Теперь мы остались одни, прочие отошли на два полета копья. В такое время воины распаляют свою кровь взаимными оскорблениями. Я увидел, как она хмурится, словно сердясь на саму себя за незнание нужных слов.

– Ничего не говори, – сказал я. – Это не для нас с тобой.

Она приподняла брови. А потом надела шлем из фригийской кожи, укрепленный бронзой. Алые наушники – яркие, как у фазана, – спускались на щеки и шею, оставляя открытым лицо. И я сказал:

– А теперь слушай: я люблю тебя. Ты – любовь, которую я искал всю свою жизнь. Я пришел сюда за тобой, чтобы добиться тебя в бою или умереть. Поступай как положено, как требует твой закон: я не хочу, чтобы ты испытала бесчестье из-за меня. Если я погибну, значит такова моя судьба, и я сам бежал ей навстречу. Будь свободна от моей крови. Пусть печаль никогда не приблизится к тебе. Тень моя будет вечно любить тебя, даже под землей, в обители Аида.

Она стояла, сверкая оружием под темнеющим небом и восходящей луной, прямая, легкая, сильная; и в глазах воина и царя я видел испуганную девушку, которой с детства не приходилось говорить с мужчиной. Онемев, она глядела на меня. И наконец, ухватившись за нечто известное, выкрикнула:

– Я должна убить тебя. Ты видел мистерию!

– Да, ты должна попробовать. Иди же ко мне с честью, потому что твоя честь – и моя теперь. Начинаем.

Мы разошлись и принялись кружить друг против друга, укрываясь за щитами. Мне хотелось бы, чтобы она не выбрала дротик – лучше бы сразу оказаться лицом к лицу с мечом или копьем в руках. А теперь мне следовало отделаться от двух острых метательных копий так, чтобы никого не поранить и самому избежать раны. Но чем скорее, тем лучше.

Я приготовился бросить дротик и увидел, что она делает то же самое. Она была настолько легконога и быстра, что любой бросок мог оказаться удачным. Я медленно целился, чтобы показать ей, куда брошу его, но, как поступил бы и я сам, она приняла мое движение за уловку и прыгнула навстречу – подальше от того места, куда, по ее мнению, должно было вонзиться копье. Я едва ухитрился промазать. Мне еще не приходилось настолько пугаться в битве, и это нарушило глазомер. В следующее мгновение мне пришлось закусить губу от боли в бедре. Копье ее боком скользнуло по коже; порез оказался неглубоким, но длинным, и я почувствовал в ночной прохладе теплоту собственной крови. Сама нога осталась цела, рана даже не слишком болела – пока не застынет. Впрочем, бросая второй дротик, я прихрамывал – чтобы одурачить ее и не попасть. Копье упало плашмя на половине расстояния между нами. У нее еще оставался дротик, и я заслонился щитом, доставая меч.

Амазонки обрадовались попаданию и требовали, чтобы она бросила и второй. Она стояла в выверенной, как у плясуньи, позе. Было слишком темно, чтобы разглядеть полет древка, и я смог только заметить, что она готовится бросить его. Я принял копье на щит – бросок оказался отменным; пробив толстую кожу, острие лишь чудом миновало мою руку. Отпрыгнув назад, не отводя от нее глаз, я наступил на древко и вырвал его из щита. А потом шагнул ей навстречу. Ипполита уже встречала меня.

Стало уже совсем темно, видны были только силуэты. Что ж, неплохо. Я рискнул на поединок на дротиках в сумерках, чтобы воспользоваться предоставляемыми тьмой преимуществами. Я не хотел, чтобы она заметила, к чему я стремлюсь. Борьба родилась в Египте, ей учили на Крите. Я сам принес ее на остров Пелоп, а потом в Аттику. Но в Фессалии об этом лишь поговаривали, а во Фракии едва слыхали. А здесь был Понт. Она считала, что я не могу взять ее живой, и это подсказало мне все необходимое.

Она кружила, спокойная и гибкая, как пантера. Из-под изогнутого полумесяцем щита высовывался кривой клинок, рассекаемый им воздух свистел, словно шелк. С подобным оружием мне приходилось иметь дело нечасто, и оно мне не нравилось. Попади под эллинский длинный меч, и ты готов, но это оружие казалось способным в любой момент отхватить твою кисть. И руки мои, и клинок были длиннее; если бы я хотел убить ее, особых усилий и не потребовалось бы. Я подумал: «А все-таки хорошо, что такими вещами не приходится заниматься каждый день», – и невольно расхохотался.

Она рассмеялась в ответ, и ее белые зубы блеснули в сумраке. Ипполита была воительницей, и пламя битвы уже зажигалось в ее глазах. Мой смех она приняла за пренебрежение; он освободил ее от тревожных мыслей, навеянных речами о любви. Теперь она станет сопротивляться крепче. И все же, нападая и защищаясь, мы словно ощущали мысли друг друга – как плясуны, которые часто выходят в круг вместе, или любовники, способные объясниться прикосновением пальцев.

«Конечно, – подумал я. – Она уже должна была ощутить это».

Но ее с детства посвятили богине и скрывали от мужчин. Откуда ей знать. Ощутив в своей крови нечто странное, буйство, которому она не могла найти имени, она могла принять его за зов славы. Сейчас, в невинности своей, она могла сразить меня, а после увять, не понимая причин своего горя.

Чаще я просто отбивал ее удары мечом или щитом, но время от времени и сам делал выпад, чтобы обмануть ее, дожидаясь удобного момента. Она ощущала, что я задумал какую-то хитрость, это было заметно. Прежде чем приступить к исполнению своего плана, мне нужно было избавить ее от меча. Она понимала это и стремилась не выпустить его из руки.

«Ну что ж! – сказал я себе. – Или ты думал, что добудешь ее, не потратив усилий?»

Торопливо отпрыгнув назад, я отбросил щит, постаравшись сделать вид, что у меня лопнул ремень. Этому помогла темнота. Она не могла и представить себе, что подобное случится сейчас, а потому попалась. Я предпринял самый естественный поступок для потерявшего щит бойца: бросился на нее в отчаянном выпаде. Естественно, промахнулся, и она оказалась совсем рядом. Теперь следовало спешить: она уже заносила меч для удара. Я выронил свой клинок, ухватил ее за руку, развернул и бросил через плечо. Она была настолько потрясена, оказавшись в воздухе, что я успел снять ее пальцы с рукояти меча. Теперь было уже поздно смягчать бросок – она взлетела, как случается после идеального захвата, и ударилась оземь чисто и крепко – так, что лишилась дыхания. Я немедленно придавил ее к горной траве.

Ее рука еще оставалась под щитом. Навалившись на нее, я прижал к земле другую. Она лежала ошеломленная, обратившись лицом к небу, и все вокруг стихло. Голова моя еще шла кругом после поединка – и оттого, что она вдруг оказалась совсем рядом; пахнущие горными ароматами светлые волосы оказались возле моего рта, а рука моя ощущала под расшитой кожей нежные груди.

Бдительный воин в моей голове напомнил, что она быстра, словно кончик кнута, и еще не сдалась. И, припав к ее уху губами, я шепнул:

– Ипполита.

Голова ее повернулась ко мне, и в глазах я увидел ужас пойманного оленя. Я не посмел выпустить ее и принялся говорить. Не помню, что я сказал ей тогда. Да это и не важно – я говорил по-гречески. Я только хотел, чтобы, придя в себя, она поняла, что имеет дело не с врагом. Когда она начала оглядываться, я молвил уже на понятном ей языке:

– Схватка окончена, Ипполита, и ты не мертва. Сдержишь ли ты свое слово?