Стало уже темно. Но я заметил, что она обратила глаза свои к небу, словно прося у него совета. Но небо молчало; облако, перевалившее через скалистый гребень, закрыло от нас серпик новой луны. Воины переговаривались; быстрый шепот амазонок сменился долгим молчанием. Вдруг она попыталась подняться – не в гневе, но словно стремясь очнуться от сна. Придавив ее к земле, я спросил:

– Ну?

Она отвечала почти неслышно:

– Да будет так.

Я выпустил ее, поднялся и протянул руку, чтобы помочь ей встать на ноги, одновременно избавив ее от щита. Но, выпрямившись, она пошатнулась – и я подхватил ее рукой под колени, голова легла на мое плечо. Она не противилась, и я унес ее с поля боя, ощущая руками, что она была словно создана для их прикосновения. Судьба вела ее домой.

Мне дали коня, чтобы усадить ее и отвезти вниз с горы. Я вел его в поводу и слышал, как позади на Девичьем утесе раздаются стенания, плачут флейты, глухо гремят барабаны. Это был плач по павшему, ушедшему царю. Я поглядел на ее лицо, но она смотрела прямо перед собой, и остановившиеся глаза пытались разглядеть ночную тьму.

Мы вернулись к деревушке, которую миновали на пути вверх, и обнаружили, что она опустела. При звуках битвы все люди бежали в какое-то горное укрытие. Здесь мы и заночевали, чтобы не сломать шеи на горной тропе. Я велел людям взять не больше, чем нужно было для еды; мы не разбойники с Истма, грабившие бедняков. Но даже в доме местного старейшины была только одна комната и одно ложе. Усадив Ипполиту, я зажег лампу. Она казалась смертельно усталой, под глазами чернели тени; что удивляться – после купания, охоты и поединка.

Я принес ей на ужин то, что сумел отыскать: немного терпкого вина, сыр и ячменный хлеб с медом. Она поглядела на пищу, словно необъезженный жеребенок на кусок соли, который протягивают ему, держа уздечку в другой руке. Но я стоял смирно, как и положено в загоне, и она наконец взяла еду, поблагодарив меня кивком. После того как мы оставили святилище, она еще не открыла рта.

Поела она чуть-чуть, но вино выпила. Я тем временем заглянул в хижину слуги и отыскал там солому и занес ее внутрь. Я не хотел, чтобы люди мои это видели: они бы сочли, что меня околдовали, или пустились в насмешки. Бросив солому у двери, я оглянулся и ощутил на себе ее внимательный взгляд. Мне удалось поймать ее мысли, как в битве. Она сейчас была способна расстаться с жизнью, но не потерпеть бесчестья, а способ найдется. И все же я видел, что она судит меня по правде, а не из страха, пытаясь узреть во мне и добро и зло. В этой беловолосой деве воистину жило царское достоинство.

«Кто же она? – подумал я. – И в каких краях была ребенком? Ведь она не лисенок и не птица, чтобы родиться на горном склоне. Сколь глубоко вкоренились в ее душу дикарские обряды со всей их свирепостью? Благородна и львица, но лишь безумец вступит в ее логово. Она принесла мне клятву перед битвой, но связывает ли ее и обычай? Поняла ли она меня вообще, слыша чуждую для нее речь? Она горда и предложила осветить факелами место поединка. Она верна – и не постыдилась своей наготы перед воинами, чтобы спасти подругу. Но львица будет защищать свою семью, принося смерть людям. Зачем послали ее мне боги: чтобы она заполнила мою жизнь или пресекла ее? Случится или так, или иначе, нечего и сомневаться. Ну что ж, – решил я. – Тот, кто покорился судьбе, должен принять ее. Сейчас и увидим».

Ипполита сидела на краю постели с чашей и кувшином в руках. Пока я убирал, глаза ее не отрывались от меня. Она сидела неподвижно, но только что не шипела, как загнанная в угол кошка, я просто видел это. Я мягко обратился к ней, давая время понять меня:

– Я должен выйти, приглядеть за порядком в стане и ночной стражей. Сюда никто не войдет, но негоже тебе находиться без оружия среди незнакомцев. Возьми. – И, сняв меч, я вложил в ее руки.

Она приняла оружие, поглядела сперва на меч, потом на меня. Я не шевелился, вспоминая мистерию и рванувшуюся вперед деву с кинжалами в обеих руках. Лампа освещала ее: странные глаза, обратившиеся к мечу, и невероятную красоту смертельно опасного зверя – рыси, волка, горного духа, заманивающего человека к краю обрыва. Я стоял перед ней с пустыми руками. Наконец она наполовину выдвинула клинок из ножен, потрогала пальцами лезвие, погладила врезанный рисунок.

– Меч этот принадлежал моему деду, а потом моему отцу, – проговорил я, – но мой кузнец-критянин выкует тебе ничуть не худший.

Она снова заплела свои волосы в толстую косу – амазонки распускают ее лишь для пляски; надо лбом мягкие пряди вились как у ребенка. Когда она склонилась над мечом, коса упала вперед. Она дернула за нее – так я впервые увидел ее привычный жест – и поглядела на меня круглыми глазами, явно опасаясь подвоха.

– Ну что ты? – проговорил я. – И я выполняю свое обещание. А причину я тебе уже объяснил.

Так я и оставил ее – сидящей с мечом на коленях, рассматривающей рисунок на клинке и теребящей себя за волосы.

Пока я расставлял стражу, мой слуга подошел ко мне и спросил, сходит ли эта девушка за водой, чтобы умыть меня, – словно бы имел дело с обычной пленницей. Я велел ему и не думать об этом и самому отнести ей горячей воды. Сам же вымылся у источника. Люди посматривали на меня и переглядывались. Если я не проведу ночь рядом с ней, они решат, что я потерял голову или перепугался.

Через какое-то время я постучал в дверь и открыл ее. Она оставила лампу горящей, и я увидел, как нагая рука, опустившаяся с ложа, скользнула к мечу и схватила его. Она осталась в полотняной рубахе – верхние вещи висели на спинке кровати. Она доверилась мне, но понять не могла, почему я вернулся. Руки ее напряглись, глаза сузились. Встретить смерть она намеревалась, прихватив с собой за Реку и врага, как и следует воину. Тем больше чести ей подобает, подумалось мне.

– Это всего лишь я, – проговорил я. – Почему ты не спишь? Прошедший день был утомительным. Я лягу здесь, возле двери, чтобы не забрел кто-нибудь из воинов.

Тени окружили ее ясные глаза: судьба в тот день чересчур спешила. Оторванная ото всех, кого знала, от своих подруг, она осталась только со мной.

– Пусть меч побудет у тебя до утра, – сказал я. – У меня есть копье.

Я стянул кожаную куртку и потянулся к лампе, чтобы погасить ее. Тут она заговорила, негромкое глухое бормотание ничуть не напоминало чистый голос перед битвой. Я подошел к ней, но она поглядела на меня глазами дикой кошки, забившейся в расселину в скале, и мне пришлось остановиться.

– Что ты говоришь? – спросил я тогда. – Я не слышу тебя.

Тут она высунула руку и показала на мою ногу, которой я не успел заняться.

– Умой! – сказала она и ткнула большим пальцем в сторону земли. – Плохо, плохо.

Я ответил, что рана засохла и завтра я омою ее в море, но она указала на кувшин с вином и сказала:

– Хорошо!

Должно быть, язык берегового народа стал ускользать у нее из памяти после дневных испытаний.