– А потом? – спросил я.

– Когда ты бросил меня на землю и забрал мой меч, я как умерла. Очнулась я, ощущая полную пустоту. Я думала тогда: «Богиня отреклась от меня, хотя я исполняла ее законы. Теперь я – ничто».

Да, именно так и бывает, когда простираешь руку к судьбе. Я и сам ощущал это, когда корабль вез нас на Крит. Она заставила меня рассказать ей о Бычьем дворе; но о кинжале в стене я молчал, понимая, что она разрывается надвое и рана еще не исцелилась. Но чуть погодя она мне сказала:

– На Девичьем утесе заведено, что если Лунная дева пошла с мужчиной, то она должна спрыгнуть с утеса. Таков закон.

Я отвечал:

– Утес далеко, муж ближе.

– Не так близко, как хотелось бы.

Мы прижались друг к другу, желая, чтобы день скорее померк – на воинском корабле не так уж много возможностей остаться вдвоем.

Так все и шло, пока мы не достигли Фессалии. Мы ехали вдоль реки ко дворцу Пирифоя, когда, пустив своего коня возле моего, он сказал:

– Ну, Тесей, похоже, ты видишь блаженный сон, пусть меня и не посещали никогда такие видения. Тебе придется проснуться, когда ты вернешься в Афины, а пока поживи у меня в охотничьем домике и подремли еще. Погляди – вон крыша под тем отрогом горы.

Поэтому я отправил домой с кораблями всех своих людей, кроме личного слуги и восьмерых стражей. Половину месяца мы провели там, где редеет лес перед высокогорьями, в бревенчатом лапифском домике с разрисованной дверью.

Кроме соснового, отшлифованного руками стола там были только круглый каменный очаг, бронзовая жаровня на случай холодных горных ночей и резное красное ложе. Укрывавшие его медвежьи шкуры мы каждый вечер стелили перед огнем. Пирифой прислал нам конюха, проводника по лесам и старуху-кухарку. Чтобы побыть вдвоем, мы всегда изобретали для них какие-нибудь поручения.

Спали мы не больше, чем соловьи. Перед рассветом мы поднимались, завтракали, макая хлеб в вино, и уезжали в горы под редеющими звездами. Иногда на одиноких вершинах мы замечали удивленных кентавров, уклонявшихся от встречи с нами, и делали знак мира, который выучили от Пирифоя; тогда они, останавливаясь, провожали нас взглядом из-под низких тяжелых бровей или указывали в сторону дичи. В таких случаях мы оставляли для них долю добычи. Добыв достаточно, чтобы накормить слуг, мы более не убивали, но воздавали должное богам: я – Аполлону, она – Артемиде; так начался обычай двойной жертвы, принятый теперь во всех моих владениях. После этого, пока солнце согревало воздух, мы сидели где-нибудь на скале или на прогалине, говорили, учась речи другого, или примолкали, чтобы крохотные пичуги и зверьки не боялись приблизиться к нам, следили за муравьиным кишением конских косяков на далекой равнине, иногда спали, чтобы возместить недобранное ночью, или соединялись в любви, ничего не замечая вокруг, кроме какого-нибудь листка или улитки, оказавшейся перед глазами.

Ипполите понравились огромные фессалийские кони, о которых ей приходилось только слышать, и скоро она уже ездила на них, не уступая в отваге лапифским мальчишкам; однако в горах мы предпочитали кентаврийских коньков, умевших чувствовать дорогу ногами. Таких она помнила по родному дому. Ипполите было всего девять лет, когда ее отдали служить богине. Отец ее правил горным племенем, обитавшим в глубине суши вдали от колхидского побережья; насколько она помнила, родители обещали богине свою дочь, если она дарует им сына. Они выполнили свой долг, и с тех пор Ипполита их не видела. Воспоминания уже тускнели в ее памяти, но лучше она помнила отца, его темный силуэт в дверях. Мать ей запомнилась в постели с новорожденным возле нее; сама же Ипполита молча смотрела на них, ощущая радость родителей и то, что о цене они не сожалели. Ее отослали в урочище у подножия гор, где девочек учили и закаливали как мальчиков, пока возраст не позволял им взять в руки оружие.

– Как-то раз, – сказала она, – жрица, наставлявшая нас в боевых искусствах, застала меня в слезах. Я думала, что она побьет меня как трусиху. Но она со смехом обняла меня и сказала, что из меня выйдет лучший мужчина, чем из моего брата. Тогда я и плакала в последний раз, если не считать того дня.

Однажды я спросил у Ипполиты, что бывает с девами, когда они стареют. Она отвечала, что некоторые становятся провидицами и обретают пророческий дар; остальные могут при желании служить Артемиде в храме, расположенном на равнине. Чаще же, впрочем, они предпочитают смерть: иные прыгают с утеса, но в основном убивают себя в священном трансе во время совершения мистерии.

– Так поступила бы и я сама. Я решила, что не стану дожидаться, пока дряхлость унесет мою красоту и окостенит тело, убивая его при жизни. Но теперь старость не страшит меня, потому что ты будешь рядом.

Она даже не спросила, как сделала бы любая другая женщина, буду ли я и тогда любить ее.

Однажды к нам явился кентавр с дарами – диким медом, ничего другого у них нет – и стал знаками просить убить зверя, уносившего их детей. Мы принялись обыскивать все чащобы в поисках волка, и я услышал позади себя яростный рык; вернувшись, я обнаружил на копье Ипполиты взрослого леопарда. Я хотел было помочь, но она крикнула со свирепостью раненого зверя:

– Нет! Он мой!

Мне было трудно предоставить ее самой себе, она поняла это и потом извинилась, не забывая про переполняющий ее триумф. И вместе с тем она умела свистом призывать пичуг к себе на ладонь и таскала в дом всякую живность: голубя с подраненным крылом, лисенка, которого кормила, пока за ним не явилась мамаша-лисица. Меня он кусал, а с нею возился, словно щенок.

Она все время просила меня научить ее борцовским приемам. Поддразнивая Ипполиту, я говорил сначала, что держу их в тайне. Но наконец, расхохотавшись, сказал:

– Ну хорошо, только найдем мягкое место, где не больно падать. Я не хочу, чтобы ты была вся в ссадинах и синяках, а мужа, моя девочка, тебе иначе не одолеть.

Мы обнаружили в сосняке лощину, в которую ветром нанесло опавших игл, и, спустившись в нее, как подобает разделись по пояс. Она была столь же быстра, как и я, хватало и силы – если не затягивать схватку. Застичь друг друга врасплох мы не могли, поскольку слишком уж хорошо понимали друг друга; но она училась быстро и успела полюбить это занятие, утверждая, что оно напоминает ей возню львов.

Она повалила меня, а я увлек ее за собой, и мы покатились по упругому слою игл, не намереваясь подниматься. Тут она внезапно умолкла и, отодвинувшись от меня, проговорила:

– На нас смотрят.

Я поднял взгляд. Неподалеку, покашливая в бороду и гладя ее, стоял один из знатных афинян, которого, отплывая, я назначил судьей.

Поднявшись, я направился к нему, гадая о том, какие еще скверные новости могли заставить его лично отправиться в такую даль, вместо того чтобы послать гонца. Или Мегара восстала? Или паллантиды приплыли из-за моря? Он поприветствовал меня – как-то неуверенно и стараясь смотреть на кончик собственного носа. Я сразу понял, в чем дело, и сказал: