Корабль отплыл на Крит без всякой вести от меня. Иногда я жалел об этом – как жалеют о забытых именинах ребенка. Но Федра уже расставалась с детством, и, на мой взгляд, было бы большой жестокостью позволять ей надеяться на мой скорый приезд.

«У меня достаточно времени», – говорил я себе, не зная, на что оно мне нужно.

Народ считал, что в моем дворце завелась новая женщина, взятая копьем пленница, поставившая себя над остальными. Цари в таких случаях женятся и рождают наследников. Только я знал – а Ипполите в голову не приходило усомниться, – что никогда не позволю ни одной женщине стать впереди нее.

Впрочем, дворцовые девицы сразу заметили мое преображение – ведь прежде я никому не оказывал предпочтения. Я привез каждой подарки из Колхиды и разрешил одиноким утешаться с почетными гостями. Те, кто воспитывал моих детей и надеялся на кое-какие милости, отнеслись к этому хорошо. Заметил я и несколько неприязненных взглядов. В большом дворце должно быть много женщин, подобно зерну и скоту, их количество свидетельствует о богатстве хозяина; они должны работать, к тому же в них запечатлена память победы. Но я велел Ипполите в случае каких-нибудь неприятностей являться с ними прямо ко мне.

Она промолчала, поэтому я не тревожился, пока однажды вечером не вошел, когда она одевалась, и Ипполита спросила:

– Тесей, мне нужно распустить волосы?

– Зачем? – отвечал я с улыбкой, заметив брошенный ею на служанку взгляд: обычно я сам в постели распускал их.

Она промолвила:

– Твой новый подарок иначе никак не наденешь.

Она подняла обеими руками тяжелую золотую диадему, украшенную золотыми цветами. Целый ливень золотых цепочек по обеим сторонам ее должен был смешаться с ее волосами. Она уже намеревалась надеть венец на голову, но тут я метнулся вперед и схватил ее за руку:

– Остановись!

Она опустила на стол звенящую диадему, и я проговорил:

– Я этого не присылал. Дай-ка мне посмотреть.

Я протянул руку и тут же отдернул ее, словно от змеи. Сомнений более не было: кто-то извлек на свет божий венец колдуньи Медеи, украшавший ее голову в тот день, когда я впервые увидел ее в зале, сидящей возле отца.

Ипполита также сидела возле меня по правую руку – и, наверное, на том же самом престоле. Ради меня она надела бы эту штуковину, и вся знать увидала бы ее, но я вошел вовремя. Ночью я не мог уснуть и все время прислушивался к ее дыханию. А утром разобрался с этим делом.

Провинился, конечно, хранитель казны, и ему не было прощения, поскольку он позволил кому-то заглянуть в сокровищницу. Бестолковый дурак служил еще моему отцу, поэтому я просто прогнал его. А потом послал за женщиной, которая это сделала.

Пока я метался по комнате, вошла Ипполита. Услышав за спиной ее шаги, я не стал поворачиваться. Я сердился на нее за то, что она промолчала. Каждая женщина понимает, когда ее ненавидят, а Ипполиту могли и попросту отравить. Дело было в том, что она ощущала себя победительницей и считала ниже своего достоинства топтать упавших. Я услыхал за спиной ее напряженное дыхание, звякнула бронза. Пытаясь сохранить строгость для выговора, я не мог не обернуться через плечо. Ипполита была одета как на битву – вплоть до щита.

Наши взгляды соприкоснулись.

Она была столь же сердита.

– Мне сказали, что ты велел прислать ее сюда.

Я кивнул.

– И ты хотел обойтись без меня?

– Зачем тебе она? – спросил я. – Или ты еще не нагляделась? Если бы ты поступила, как я сказал, вышло бы лучше с любой стороны.

– Ага! Ты все знаешь! Но чего ты хочешь тогда, собираясь драться вместо меня? Скажи мне!

– Драться? Ты забываешь, что я царь. Я вынесу приговор. А сейчас иди, поговорим потом.

Приблизившись, она заглянула мне в глаза:

– Ты хочешь убить ее?

– Сброшенный со Скалы гибнет быстро. Она заслужила худшую смерть. А теперь выполни мою просьбу. Ступай, я все улажу.

– Ты хочешь убить ее! – Глаза Ипполиты вспыхнули и сузились, словно у рыси. Даже во время поединка у Девичьего утеса я не видел ее такой. – За кого ты меня принимаешь? За жену селянина? За одну из девиц, прислуживающих тебе при купании? Так было и когда я убила своего леопарда! Да-да, я ничего не забыла! Мне пришлось крикнуть, чтобы ты не убил и его. А еще клялся не бесчестить меня!

– Бесчестить тебя? Разве это бесчестье, если я не хочу стоять рядом и смотреть, как ты попадаешь в беду? Я предупреждал тебя, что может дойти и до этого, но ты не хотела слушать. Так кто же лучше заботится о твоей чести?

– Я, раз ты не хочешь этого делать. Неужели ты думал, что я приползу к тебе, словно рабыня, с женскими сплетнями? Или меня не научили чести и владению оружием? Я не хуже тебя знаю, за что вызывают на поединок. Будь ты иным человеком, я взяла бы и твою кровь.

Я чуть не расхохотался, но внутренний голос напомнил мне об осторожности. Она может забыться и броситься на меня, и гордость не позволит ей отступить; тогда кто может сказать, чем все это закончится? Но, подумалось мне, если я сдамся первым, она станет презирать меня. И мы замерли друг против друга, шипя, словно коты на стене. Не знаю, как все сложилось бы дальше, если бы снаружи не послышались голоса приведших женщину стражей, вернувшие мне разум.

– Очень хорошо, – сказал я. – Отдаю ее в твои руки. Но потом вспомни, что ты сама просила об этом.

Я отошел и сел в стороне возле окна. Но женщина, когда ее ввели, минуя Ипполиту, бросилась прямо ко мне и, обхватив мои колени, принялась со стенаниями оправдываться. Она все валила на хранителя, влюбившегося в нее дурака.

– Вставай, – отвечал я. – Меня это не интересует. Владычица Ипполита сама разберется с тобой. Обращайся к ней – вон она.

Я оглянулся. Ипполите уже сделалось тошно от этого воя; она прятала глаза, но, не отступая от своего, выставила вперед оружие – насколько я помню, топор, копье и дротик, предлагая неприятельнице сделать выбор.

Членораздельного ответа не последовало – только визг. Когда он превратился в рыдания, Ипполита спокойным голосом проговорила:

– Я ни разу не сражалась с ножом, но выйду так против твоего копья. Будешь драться?

Девица с воплем бросилась обратно ко мне и, пав на землю, принялась рвать волосы, умоляя не отдавать ее на заклание амазонке, которая, конечно же, околдовала меня. Как иначе я мог что-то увидеть в такой уродине? Тут, прежде чем я успел остановить ее – в таких случаях об этом не успеваешь подумать, – она извергла всю желчь, какую прячут от мужчин, пока страх или ненависть не заставят их потерять голову. Она вылила на меня все скопившиеся в ее душе за шесть месяцев помои, трижды пережеванную вонючую и гнусную мерзость. Захлебываясь в потоке, я встал, оттолкнув ее. Лежа на полу, девица глядела то на меня, то на нее, давилась и стонала. Она обнаружила, что ввязалась во что-то выше своего понимания, и ей это не понравилось.