– Теперь я пригляжу, чтобы до рассвета тебя никто не побеспокоил. Усни, если хочешь.

Она молча смотрела на уголья.

– Не горюй, – сказал я, – ты была доброй подругой у своего очага, верной своему воинскому обету.

Она затрясла головой и что-то пробормотала. Я легко мог понять ее: «Но нарушила другой».

– Мы люди смертные, – сказал я. – И не способны на многое. Скверно было бы, если бы боги стали несправедливей людей.

Она не отвечала; сидя с ней рядом, я понимал, что она просто не может этого сделать. Она была воином, но сейчас нуждалась в утешении, поэтому, обняв ее, я негромко спросил:

– Что с тобой?

Тут словно небо разразилось дождем. Ее учили тому, что плакать стыдно, и сперва эти слезы ранили ее же саму, но наконец они облегчили ей сердце, и она лежала в моих объятиях, притихшая и спокойная, доверчивая как ребенок. Но ее трудно было назвать девочкой: женщина восемнадцати лет, сильная, с горячей кровью; а когда мужчина и женщина родились для любви – как было с нами, – они отыщут дорогу к ней. Мы словно читали мысли друг друга, как было во время поединка. И любовь пришла к нам, словно рождение, само знающее свой срок лучше всех ожидающих. Да, она знала меньше обычной девицы, наслушавшейся женской болтовни; нет, она знала больше – зная лишь только меня. Жизнь моя вливалась в нее; со всеми прежними женщинами я оставался один. И все, чему я выучился у них, все, что считал таким важным, пошло прахом. Я вновь учился у ее доверия. И этого было довольно.

К утру мы позабыли необходимость в словах и то, что вовсе не говорили на родных языках друг друга. Стражи снаружи принялись спорить, стоит ли им будить меня, и по моей улыбке она поняла, о чем речь. Мы натянули одеяло на голову, наконец они заглянули в щелку и удалились. Только услышав голос гонца, посланного от кораблей Пирифоем, чтобы узнать, удалось ли мне уцелеть, вернулся я незнакомцем в мир смертных.

Проливы Геллы мы миновали словно во сне. Даже тамошние стычки похожи были на сон в забытьи. Все растворилось в небытии, из которого лишь мы с ней выводили друг друга. Не знаю уж, что там говорили обо всем мои люди. Во всяком случае, при мне они старательно помалкивали. Ипполите же выказывали почтение, ничего большего от них я не требовал.

Когда я явился с ней в стан, Пирифой закатил глаза к небу, однако он уже успел распрощаться со мной, так что ссориться не стал. Гордая, она имела все причины для застенчивости, и поначалу грубость моего товарища оттолкнула Ипполиту. Однако доблесть всегда выручала его, даже в отношениях с женщинами, ну а обнаружив, что ей знакомы воинские обычаи всего побережья до самого Геллеспонта, Пирифой переменил свое мнение. На военном совете уважение часто переходит в симпатию. Она совершенно точно была не в его вкусе, и если бы Ипполита оказалась юношей, он легче бы принял ее; впрочем, в начале тех дней он по большей части относился к ней как к какому-нибудь юнцу из царского дома, заставившему меня потерять голову. Но не ведая ничего о подобных обычаях, она ощущала лишь его доброе отношение к себе, так что вскоре Пирифой уже учил ее словечкам эллинских пиратов.

Среди прочего она предостерегла нас о том, что племена, пропустившие нас в путешествие, нападут на возвращающиеся назад груженые корабли. Так что мы были наготове, и короткие стычки, когда я теперь вспоминаю их, предстают передо мной в том блеске, который придают им сказители. При ней я просто не мог сделать ни ложного шага, ни жеста. Любители мальчиков, должно быть, скажут, что это одно и то же. Но по-моему, легче, если на тебя смотрит мальчишка, еще не вошедший в полную силу, которого ты обучаешь всему и помогаешь, когда что-то ему не по силам. Мы вдвоем сражались словно один человек. Тогда мы еще узнавали друг друга; а битва открывает суть мужа тому, кто способен это понять. На поле сражения мы узнали друг о друге столько же, сколько и в постели. Хорошо, когда тебя любят за то, каков ты перед ликом самой смерти, и возлюбленной хватает отваги на истинное суждение о тебе. В битвах лицо ее становилось ясным и безмятежным, она словно бы делала приношение богине, жертвуя ей не кровь и не убитых врагов, а собственную доблесть и честь и победу над страхом и болью. Так на лике львицы не увидишь жестокости.

Мы сражались, встречая длинные корабли, выходившие нам навстречу; сражались возле источников пресной воды и у ручья, рядом с которым мы остановились, чтобы покрыть смолой корпуса. Темноволосые, раскрашенные синей краской нагие фракийцы бросались на нас из-за поросших корявыми тамарисками песчаных холмов. По ночам мы с ней оставляли объятия друг друга, чтобы взять в руки щит и копье; иногда браться за оружие приходилось и днем, а когда стычка заканчивалась, еще покрытые кровью, мы сливались в любви среди дюн или кустов, и горем для нас было, если мы не находили себе места.

Воины мои видели в этом странность и посему проявляли недоверчивость. Таковы низкие люди: им нравится лишь то, к чему они сами привыкли; стоит шагнуть за известные им пределы, как их словно охватывает холод черного хаоса. Они полагали, что я должен укротить ее и могу считать себя лишь наполовину мужчиной, пока не сделаю из нее обычную женщину. В отношении своего мужского достоинства мне вроде бы нечего было сомневаться, и подобные мысли я оставил для окружающих; иное дело ее судьба: нельзя же поймать сокола и, подрезав перья, пустить его в курятник. Ну а ей хватало меня одного.

Пирифой, у которого было достаточно ума, до сих пор вслух удивлялся тому, что я беру ее в сражение – при всей безумной страсти. Я мог только отговориться тем, что пусть уж будет как есть. К тому же я победил ее в честном бою, а Ипполита не знала поражений до нашей встречи; но как наши тела без объяснений понимали желания друг друга, так было и с нашими душами. Я так радовался тому, что к ней возвращается гордость. Этого не понял бы и Пирифой, не говоря уже о дурнях-копейщиках. Вот если бы я оторвал от домашнего алтаря цепляющуюся за него девчонку, а потом изнасиловал ее на глазах матери, большинство бы сочло, что все в порядке. Ну а теперь я начал обнаруживать на скамьях знак, отвращающий сглаз. Они решили, что Ипполита околдовала меня. Пирифой сказал, что это, мол, потому, что, сражаясь вдвоем, мы не заработали даже царапины, а у амазонок, как утверждали, имелись для этого специальные талисманы. Тут я молчал: если кто-нибудь из них, в конце концов, и видел мистерию, мне об этом незачем знать.

Наконец мы вышли в эллинские моря, встретившие нас чистым и синим небом. Взявшись за руки, мы целые дни просиживали на корме, разглядывая берега и острова, и пробовали разговаривать. Поначалу у нас получалась какая-то смесь ее и моей речи – обрывки, прошитые словами берегового народа, однако мы понимали друг друга.

– Когда я назвал тебе свое имя, ты уже знала его, – проговорил я.

– О да. Арфисты посещают нас каждый год.

– И оказался ли я похожим на описание? Я знаю арфистов, они вполне могли бы представить меня мужем ростом в семь локтей. – Разница в нашем росте укладывалась в палец.

– Да, – отвечала она. – Такими и рисуют прыгунов – легкими и быстрыми. Но ты убрал свои длинные волосы под шлем, и я пожалела о них. – Она прикоснулась к пряди, упавшей ей на плечо, а потом продолжила: – В канун новолуния я увидела знак – падающую звезду. И когда ты явился, решила, что знамение это для меня и я должна умереть, но с честью, от руки великого воина, чтобы имя мое поминалось в Зимней песне. Я ощущала перемену, конец.