— Можете обижаться на меня, но я не допущу, чтобы вы ей звонили и молчали в трубку. Ну нет! К тому же, разве вы не вольны самостоятельно достать наш домашний номер?

— Я не могу на вас обижаться. И номер узнать могу. И узнаю. И я понимаю, что это моя придурь — общаться с вами вместо неё. Вы говорите: ей полегче?

— Да, но…

— Но?..

— В среду она ходила в консультацию и…

— Не тяните, умоляю вас.

— Ей пришлось долго ждать в очереди… Она упала в обморок.

Внутри у Евгения всё оборвалось. Мгновенно в сознании пронеслось, как она обмякла в его руках в посадке. Тогда она была в безопасности: он был рядом. А сейчас Мила одна…

— Алло?

— Да. Я здесь. Она сильно ушиблась?

— К счастью, нет. Сердобольные женщины успели усадить её на кушетку. На ней она и распласталась.

— Уф! Галина Ивановна, вы смерти моей хотите!

— Признаюсь, месяц и два месяца назад, когда смотрела на дочь, хотела порой. Только ваша смерть не способна облегчить ей страдания.

Он запустил руку в кудри, а попала она вместо кудрей в колючие пеньки. Провёл по ним и резко руку отдёрнул.

— Я вам клянусь, я приеду. Просто пока рано.

— Но моя дочь об этом не знает!

— Нет. Она знает! Я ей обещал. И вам обещал. Поверьте, мне сейчас не сладко.

— Но вы ещё не задохнулись.

— Только благодаря вам.

Палашов открыл окно, посмотрел вниз на почерневший газон и порадовался, что в Венёве давно никто не выпадал из окон. Холодный осенний воздух ворвался в кухню. Сигарета почти сама выскочила из пачки, и он подумал, что стал ещё больше курить. «Мои друзья теперь — пачка сигарет, да бутылка водки. Не спиться бы!» А сам продолжал жадно затягиваться и дымить в ночной холодный воздух, заслоняя от себя быстрые облака. Покончив с сигаретой, закрыл окно и уселся за стол к бутылке. Он гнал все мысли, кроме той, что хочет забыть, кто он такой. Вот это ему совсем не хотелось помнить. Истреблением самого себя он и занялся.

Психической реабилитации операм и следователям не полагалось, поэтому приходилось ходить или задеревеневшим, или моральным инвалидом. Задеревеневшим ничем не лучше, чем инвалидом. Самое лучшее — нормальная здоровая злость. И дерзость. Они в деле помогают. Но они помогают в настоящем деле — в борьбе с преступностью. Он же увяз, как муха в варенье, и на кого тут злиться, кроме себя самого?

Бутылка подытожилась быстро. Закуски не хотелось. Хотелось быстрее всё забыть. Особенно о том, что Мила одна, что нужна ему не меньше, чем он ей. Но забытьё не приходило. Он достал вторую. «Что же ты делаешь, Палашов?» И голосом одноклассницы Люськи: «Не пропадай, Палашов, слышишь?» Он забыл о бутылке и начал искать записную книжку. Она выпала из кармана брюк, когда он опрокинул в комнате стул с одеждой. Его не остановило падение стула, не остановило позднее время, не остановило то, что с Люсей они не виделись много лет, пока не встретились совершенно случайно. Он судорожно искал номер телефона, листая непослушными пальцами упрямые страницы. Наткнулся на топографическую карту Спиридоновки, которую начертила ему умелая рука Милы, выругался. Слишком многое их объединяет! Слишком! Продолжил искать. А вот и номер. Не передумал он звонить и тогда, когда пальцы не попадали в нужные кнопки, создавая какофонию звуков. С третьего раза он набрал наконец желанный номер. Ответа пришлось подождать. Палашов сидел на кровати рядом с тумбочкой почти в позе роденовского мыслителя. Настроен он был решительно, если смог дождаться, когда бархатный бас оборвал телефонные гудки:

— Алло.

Сон и недовольство поздним звонком пробрались в трубку.

— Эд… Эдуард? Чёрт! Прости! Вы спите?

— Уже нет, — пробасил мужчина.

— Это сле… Палашов.

— А! Палашов! — голос стал более дружелюбным. — Ну надо же!

— Мне Люся нужна.

— Хм! Понимаю. Она и мне нужна.

— Не издевайся! Мне сейчас нужнее.

— Ладно-ладно. Даю.

Послышался шелест.

— Привет, Женя! Что стряслось?

— Привет! Прости, что я в такой час… Я пьян… Мне абсолютно не с кем это обсудить… Я запомню… каждое твое слово запомню. Выручай, Люсь!

— Да, да, — женщина явно взволновалась. — Говори скорее, что случилось.

— Помнишь, я тебе говорил про лакомый кусочек? Про девчонку, в которую влюбился?

— Да. Конечно.

Голос Людмилы обрёл стойкость.

— Так вот… Я с этим не справляюсь. У тебя же отличный мужик, дети… Ты сможешь мне помочь.

— Давай рассказывай, Палашов. Не тяни.

— Понимаешь… она беременна. Девчонка моя беременна.

— Женька, в чём тут трагедия? Женись на ней, да и дело с концом!

Он разразился пьяным смехом.

— Я хочу. Ребёнок не от меня, понимаешь? А она просила меня защитить её от… от меня же. Я защищаю. Очень усиленно. — Он опять засмеялся. — Я пообещал, дурак, понимаешь? Пацан сказал, пацан сделал. Дохну я от тоски, понимаешь? Люся?

— Ты это, Жень, соберись давай. Не узнаю тебя, ей-богу.

— Люсь, а скажи мне, пожалуйста, ты же женщина опытная, когда ты мужа к себе подпустила после родов? Я к ней приближаться боюсь.

— Нет. Мы-то с Эдиком всё время рядом были. Но интим месяца через два после родов возможен, не раньше. Расскажи мне всё по порядку, чтобы я вникла в ситуацию и могла действительно помочь.

— Уф-ф… Попытаюсь. Началось с убийства. Это работа у меня такая — расследовать преступления, искать виноватых и в суд их передавать вместе с доказательствами и обвинительным заключением.

— Жень, не держи меня за идиотку. Кого убили-то?

— Люсь, убили классного парня. Ванькой его звали. Я поехал на место преступления разбираться. Только в деревню въехал, а она навстречу с пустым ведром. С пустым, понимаешь?

— Жень, ты же не суеверный. Ты же не думаешь, что она тебе несчастья сулила этим пустым ведром?