от неё, она поднялась и продолжила путь. На пыльных плитах пола, которые Мила только что покинула, следователь увидел небольшой лист бумаги. Бесспорно, он предназначался ему, безмолвно взывал белизной. Он был из того же альбома, который обокрал Палашов у Милы в квартире, стащив зарисовку с Олесиным портретом. С мальчишеским азартом он подхватил упомянутого сироту, распознав, что сирот было двое, и сунул в карман кителя. Ноги его заспешили в надежде догнать любимую и украсть у неё ещё какую-нибудь мелочь в виде невинной ласки. В тамбуре подъезда он успел застать Милу открывающей дверь. Не дав себе и секунды на размышление, он шагнул к ней вплотную и жадно прижался к её спине. Губы оказались над её макушкой и им ничего другого не оставалось, как нежно в неё впечататься. Запах волос мгновенно одурманил голову.

— Мила… — вырвалось само лёгким дуновением, — ты мой герой.

Она замерла на мгновение и разорвала краткое единение, ведь впереди ждала мама, а сзади настигали голоса людей, покидавших зал заседаний. Девушка под слепящим низким осенним солнцем заспешила к Галине Ивановне, а счастливый и истерзанный Палашов уносил ноги в противоположную сторону.

XXV

Палашов ещё долго жил под впечатлением последней встречи с Милой, раздираемый болью и убаюкиваемый сладостью. А те два листочка, оставленных Милой на полу, не давали ему отдохновения и забвения. Они заняли достойное их место под портретом Олеси на холодильнике и отнимали аппетит. Пришлось надеть ремень, чтобы не потерять штаны. Нет, на этих листочках не было никаких слов. На них нашлось место только образам, приспособленным к любому толкованию. С одного листа на следователя пялилась волчья морда — несомненно, его иносказательный портрет, о котором он сам, по сути, и просил Милу. Вот и получил в ответ рисунок. «Любуйся, дружище, вот она твоя волчья морда!» С другого листа на него смотрела девушка с самым прекрасным для него лицом — автопортрет Милы, тоже карандашом. Конечно, следователь не знал гарантировано, как именно он должен перевести этот подарок на язык слов и смыслов, ведь сама художница ничего не сказала об этом. Но она, надо полагать, считала его умным человеком.

«Милая моя, ты хотела, чтобы наши портреты находились рядом. Точнее, чтобы я знал об этом твоём желании. Моя морда рядом с твоим лицом. Что ей делать рядом с лицом Олеси? Если бы у меня было время выбирать, какой рисунок украсть, и среди зарисовок отыскалось бы изображение твоего лица, ни секунды не раздумывая, выкрал бы его».

Он с горечью и наслаждением вспомнил, как его большие пальцы гладили нежную кожу её лица, пока ладони поддерживали щёки. Оставалось признать, что ему тяжко жить. Каждую свободную минуту ощущать, что тебя нестерпимо тянет туда, где она, встать рядом, разделить, а лучше взять на себя боль и трудности, и по-прежнему оставаться вдалеке — эти усилия поглощали добрую часть его сущности. Ему хотелось выть, а он пел. Руки чесались драться, и он бил грушу. Изредка ему нужно было крепко выпить, но легче не становилось. Может быть, помогло бы выговориться кому-нибудь, но это казалось унизительным. Да и кому высказать? Кир по уши занят. Галине Ивановне глупо показывать слабость. Миле его излияния вовсе ни к чему сейчас. Такое одиночество, такая пропасть в душе!

Февраль. Достать чернил и плакать!

Писать о феврале навзрыд,

Пока грохочущая слякоть

Весною черною горит.

Достать пролетку. За шесть гривен,

Чрез благовест, чрез клик колёс,

Перенестись туда, где ливень

Еще шумней чернил и слёз.

Где, как обугленные груши,

С деревьев тысячи грачей

Сорвутся в лужи и обрушат

Сухую грусть на дно очей.

Под ней проталины чернеют,

И ветер криками изрыт,

И чем случайней, тем вернее

Слагаются стихи навзрыд.

Спасибо, Борис Леонидович54! Палашов так давно не звонил тёте! Записная книжка. Вот её номер. Пальцы порхают с кнопки на кнопку. Откуда это чувство бурного оживления? Просто водопад жизни изнутри. Он соскучился по её голосу.

— Алло! — О, это бас дяди Серёжи! Он дома! — Слушаю!

— Серёжка, дорогой, здорóво! — дядька был старше всего на пятнадцать лет, и Евгений общался с ним на «ты».

— Женёк, ты, что ли? Привет! Чего такой радостный? Случилось что-нибудь?

— Очень рад тебя слышать. Случилось? И да, и нет. Работаю, как обычно. Сдал пару дел недавно в суд. Одно тяжёлое. Парня молодого убили. Ну, да чего я буду на твою голову здоровую это перекладывать! Сам-то как? Как живётся-можется?

— Нормально. Служу.

Серёга служил подполковником мотострелковых войск в 32-м военном городке города Екатеринбурга.

— Зарплату платят?

— Платят.

— Боевой дух как?

— Стараемся держать. Полегче теперь, чем было лет пять назад.

А пять лет назад приходилось ему не слаще, чем Палашову в правоохранительных органах: солдат кормить нечем, одевать не во что, зарплата унизительная, да и ту задерживают. Самострелы, самоволки, массовые увольнения. Салаги-срочники на войне. Дедовщина, с которой старается справиться командный состав. Дезертирство. Трудно представить, как Серёга всё это выдержал.

— Веронику позовешь мне? Хочу голосок её услышать.

— Без проблем. Сейчас позову. — И уже куда-то в глубину квартиры загудел: — Ничка, иди скорей. Женёк звонит.

Трубка выдержала небольшую паузу, а потом вскрикнула радостным тёткиным голосом:

— Женька, привет! Неужели женишься? На свадьбу звонишь пригласить?

— Привет, дорогая! Не беги впереди паровоза. Просто я звоню. Соскучился по вам.

— А чего тянешь-то? Почему не женишься? Тебе сколько уже? Двадцать восемь?

— Да. Только ты не забывай, что я не военный, как твой благоверный, а следак. Это за военными девки толпами бегали, да и бегают, наверное, а за следователей никогда не было престижно замуж выходить. Познакомиться сложно, встречаться тоже некогда.

— Зато вас не бросают из города в город. На учениях вы тоже не торчите.

— Что есть, то есть. На дежурствах торчим зато, в командировках.

Как-то не выходило у Палашова перейти на излияние души, попросить совета, хотя