только законам природы. Для Евгения было и остаётся непонятным, почему преступников сопоставляют и отождествляют с волками? Только потому, что зверь не подчиняется человеку? Волки живут по законам природы, а не по законам людей. В этом смысле для них закон не писан. А ведь даже и у преступников есть неписанный закон, и они бывают справедливее, чем все гуманные общества в мире.

Россказни об одиночестве волка — романтические бредни. Только когда ищет волчицу для создания новой стаи, он остаётся один на какое-то время. Постоянный партнёр, он находит себе пару раз и навсегда, выводит вместе с одной волчицей много поколений щенков. Волк — семьянин, роет логово вместе с волчицей, кормит детёнышей наравне с ней. Он может стать одинок только в случае потери «жены», которой он не изменяет и изменить не может. Но даже в этом случае он останется в стае. Самое страшное наказание для волка — изгнание из стаи.

Что касается отношений с человеком, волки очень редко нападают на него. И они не едят человечину, как и большинство животных. С другой стороны, почему бы волкам не нападать на людей, которые нападают на кого им вздумается и далеко не для того, чтобы выжить? Человек может посадить волка в клетку и любоваться, как он издыхает без свободы. Волки же не издеваются, не мучают и пленных не берут. Зверь не гуманен. Он не будет жалеть и поддерживать жизнь в полудохлом, гниющем существе. Но он нежно относится к соплеменникам и волчатам.

И если уж людям оборачиваться в кого, то лучше в волка, чем в свинью. Если человек захочет противопоставить что-то хаосу бытия, в том числе человеческого существования, пусть противопоставит ему волка с его моногамией, верностью, законностью.

Вот эту самую волчью природу, волчью законность, и открыл в себе Женька, как будто когда-то он был древним воином и его тотемным животным непременно был волк. Не покинуло его это чувство и тогда, когда он стал Евгением Фёдоровичем.

В Глухове же Евгений Фёдорович чувствовал волчью стихийную независимость, негуманность, какую-то внутреннюю свободу.

— Подсудимые, вам понятен обвинительный акт? — спросил судья.

— Да, ваша честь.

Палашову показалось, что Тимофей едва заметно усмехнулся. По всей видимости, по поводу «чести».

— У вас есть вопросы, заявления или ходатайства?

— Ваша честь, у моего подзащитного есть ходатайство, — поднялся один из адвокатов. — Глухов Тимофей Захарович просит предоставить ему слово до начала допроса свидетелей.

— Вы хотите обратиться к потерпевшей? — уточнил Борисенко.

— Да, — хрипло произнёс Глухов. — К Марье Антоновне.

— Обращайтесь.

— Мои кости будут сейчас прилюдно перемолоты. Я не уверен, что опосля смогу сказать то, что должен.

— Хорошо. Выскажитесь, но — по существу.

Глухов повернулся в сторону Марьи Антоновны. Качнувшись чуть в бок, Палашов разглядел затылок потерпевшей. Голова её была опущена к столу.

— Марья!..

Положение её головы не изменилось.

— Марья, посмотри на меня! — тон его голоса был повелительно-умоляющим.

Помешкав немного, она, наконец, подняла голову. Весь зал замер в ожидании, что же скажет ей подсудимый. А он говорил, говорил без устали, не прерываясь ни на секунду, говорил с минуту. Но только имеющие уши ничего не слышали, а имеющие глаза видели какой-то особый мир, раскинувшийся между двумя людьми, и взгляд Тимофея был загадочно-красноречив и понятен только посвящённому. И когда у судьи уже готово было лопнуть терпение от такой «речи», захрипел голос Тимофея.

— Марья, я не знаю, как себя назвать, с кем сравнить. То, что я сделал… Последние плохие слова для меня в самый раз, но на суде таких не говорят. Я согласен с любым наказанием, с самым беспощадным. Можно молить о прощении, говорить о раскаянии, но что изменят слова? Судья, я прошу наказать меня по всей строгости закона. Я не хочу защищаться. Ванька, загубленный мной, не защищался, и я не буду. Марья, я жив ещё только благодаря наглости и надежде на прощение. Ну а теперь судите.

Он умолк, сел на скамью с опущенной головой, принял виноватый смиренно-безразличный вид.

— Может быть, вы хотите обратиться и ко второй потерпевшей? — заинтересованно спросил судья. Такие короткие, взвешенные речи, наполненные глубоким осознанием вины и раскаянием, не часто приходилось ему слышать.

Тимофей поднял голову, и лицо его просветлело, будто он что-то вспомнил. Он встал и, не глядя больше на Марью Антоновну, обратился к сидящей с ней по соседству в окружении отца с матерью и адвоката Олесе:

— Оленёнок мой, нежный, светлый, — глаза его потеплели, — пришло время нам с тобой разлучиться. Мне начхать, что они все думают, за тебя я не раскаиваюсь. Ты самое светлое, что у меня в жизни было. Спасибо. Не забуду, поверь, не забуду. Только зачем тебе, молодой и красивой, старый переломанный деревенский дурак, да ещё и уголовник? Я не хочу испортить тебе жизнь окончательно. Этот малец был лучше меня во сто крат. Я не знал, что ему нужна ты, я, не задумываясь, отступился бы. Перед ним я склонил бы голову. Он был мне дорог. Он и сейчас мне дорог. Мы были с ним на равных. Этот простой молчаливый паренёк был сильной независимой личностью. Но мы не были, как тут могут некоторые думать, с ним врагами. Никогда. Прости, Леська, что отрекаюсь от тебя, но я от тебя отрекаюсь. Прости и прощай.

Он вернулся к своему состоянию на скамье подсудимых. Леся вскинула руки к лицу. Секретарь встала и объявила:

— Вызывается свидетель оперуполномоченный Виктор Сергеевич Дымов.

Вызванный приставом из коридора вошёл в белой рубашке Витька Дымов. Он едва заметно кивнул Палашову и проследовал к трибуне, за которой расписался в подписке свидетеля.

— Расскажите суду, где, как и когда происходило задержание Глухова Тимофея Захаровича.

— Да, ваша честь. Задержание происходило рано утром девятнадцатого августа две тысячи первого года в деревне Спиридоновка за огородом Глуховых. Подсудимый в синяках и кровоподтёках, со следами крови под носом сидел на траве неподалёку от убитого. Увидев оперативную группу, встал на ноги. При допросе сказал, что это он убил Ивана Себрова.

— Он оказывал сопротивление сотрудникам правоохранительных органов?

— Ни малейшего. Напротив, всячески им способствовал.