«Московская» рана его давно затянулась, и он думать забыл о бинтах, но почему-то порой ловил на себе сочувственный Юлькин взгляд. Он был ему как пощёчина. В один день он не выдержал и попросил: «Юленька, не смотри на меня так. Не сдирай последнюю шкуру». Юлька страшно смутилась от таких слов и потом долго выпытывала объяснения у Витьки Дымова.

С сентября месяца Палашов еженедельно звонил Галине Ивановне. Та вышла на работу на Остоженку и была теперь каждый будний день на связи. Третьего числа он позвонил ей первый раз из своего кабинета между разбором дел. Занятый другими мыслями он как-то бездумно набрал номер, и был огорошен знакомым голосом (она сама взяла трубку, не прождал он и трёх гудков).

— Галина Ивановна!..

— Да, это я. Здравствуйте!

— Это Палашов.

— Да, Евгений, я вас узнала.

— Как там… — «моя девочка» — Мила?

— Сама не своя. От моей девочки осталась тень. И вот эта тень ходит теперь на занятия, плохо ест, плохо спит и мало разговаривает. Мы с отцом прямо не знаем, что с ней делать, как ей помочь.

— Время, время, Галина Ивановна. Только время и ваши тепло и забота могут ей помочь.

— Боюсь, у вас лучше получалось, чем у меня. Уж не знаю, что вы ей говорили и что делали, но приехала она тогда более живой, чем в этот раз, после похорон.

— С чужими людьми иногда легче. Это, конечно, испытание для неё. Я так понял, до этой истории в её жизни не было потрясений больших, чем ваш развод.

— Какая мать на это пожалуется?

— Да уж.

— Думаю, вам надо знать… Потом, когда вы уехали, Мила закрылась в ванной, включила воду, а через немного я услышала оттуда душераздирающий вой. Она думала, видно, я не слышу, как она там воет и рыдает. Первая моя мысль была: Ваню оплакивает. Пусть, думаю, выплачется. А когда мы с ней лежали на ночь в постели, она меня обняла и вдруг выдохнула: «Я боюсь, мамочка, его больше никогда не увидеть». И я вдруг поняла, что это она не из-за Вани так выла, по крайней мере, не только из-за него. Вы меня понимаете?

«Господи! Вот чёрт!»

— Да. — Евгений Фёдорович ответил с опозданием и как можно спокойнее. — Из-за меня.

Потом добавил, ещё немного помолчав и сглотнув ком в горле:

— Сам бы завыл, но…

Следователь взял за правило звонить Галине Ивановне по пятницам, и они подводили итоги прошедшей недели. Она была с ним терпелива и вежлива, как с маленьким больным ребёнком, а ему каждый раз, как повесит трубку, хотелось плакать. Один раз она отчитала его, когда он из-за чрезвычайной занятости пропустил сеанс связи в пятницу и объявился только в понедельник. Телефонные провода словно спутывали их в едином тайном заговоре. Беременность Милы подтвердилась. Он слушал рассказы Галины Ивановны, как девушку тошнит по утрам, как она отпрашивается с занятий, чтобы посетить врача или сдать анализы. Ей тяжело работать с красками — её то влечёт этот запах, то вызывает неминуемую рвоту. Она грустна, больна и загружена.

Поздними вечерами, когда он не был на дежурстве и мог хотя бы на время заняться самим собой, он отправлялся в страну грёз, где Мила занимала центральное место. Сначала она смотрела на него тем вдохновенным взглядом, которым художники прицениваются к желанным натурам, и этот взгляд доводил его до щекотки в пятках. Потом она кружила вокруг него в каких-то немыслимых рыжих клочковатых одеждах, всё приближаясь и приближаясь так, что он начинал чувствовать запах солнца и леса, источаемый ею, ткань мимолётно скользила по его телу то там, то здесь, пока девушка не обвивала его собой, не окутывала, словно облако, и тогда он видел только крошечные капельки пота у неё на лбу. Тогда он взрывался и проваливался в чёрную бездну, а когда просыпался, то был холодный, липкий и противный и напоминал самому себе больного, и жалко улыбался Олесиному портрету, прикованному к холодильнику, ища сочувствия, и отправлялся в ванную принимать горячий душ. Там он наконец прикасался к себе, но только для того, чтобы вымыться. Как же неловко говорить с матерью после таких вольных безудержных фантазий по поводу её дочери.

Да, он не был совершенен, выдержан, и внутри становилось чересчур мягко — он плавился, обессиливал, страдал и оттого становился жёстче снаружи. С отцом избитого ребёнка он вёл себя заносчиво, едва останавливаясь возле самого кончика носа того. С матерью он обращался небрежно и презрительно. Приходилось бороться с мучительной тошнотой, головной болью и плохим настроением. Притом Бургасов пел и весь потрясающе деятельно кипел у него перед глазами.

— Кир, у тебя сегодня такая самодовольная рожа. Колись!

— Сегодня я узнал, от чего ты, Палашов, отказался.

— Слава Богу, ты не знаешь в пользу чего!

Евгений Фёдорович толкнул друга в плечо.

— Ну, всё! Теперь тебе будет некогда засиживаться на работе! — усмехнулся он и добавил: — Кот узнал, где сметанку спрятали!

«Вот и этого я теряю», — подумал Палашов кисло, когда Кир уже скрылся из виду.

— Кир, выпьешь со мной? — спросил Палашов после работы перед выходом из кабинета. — Выпить хочется.

— Нет, Жек. Прости. Сегодня не могу — встречаюсь с Любой.

Евгений почувствовал лёгкий укол ревности или зависти.

— Как ваши дела?

— Ты знаешь, удивительно. Мы настолько органично себя друг с другом чувствуем после того, как прошло первое смущение. Это смущение, наверное, вызвано было по большей части твоим присутствием в нашей жизни.

— Извините, ребята, полностью не могу исключить себя из ваших жизней. Когда уеду, будете чувствовать себя намного свободнее.

— Да не парься. Всё нормально. Я лично рад, что всё так вышло. Я имею в виду, что у тебя и Любаньки не сложилось. Потому что, кажется, у нас всё начинает складываться.

— Ладно, лети, голубь! Не хочу тебя больше задерживать.

— Палашов, одно только слово: как ты сам?

— Держусь! Нормально! Только выпить охота.