удручённо смотрел на Палашова. Даже в общих чертах обрисованная картина произвела на него неизгладимое впечатление.

— Как бы вы отнеслись, если бы он пришёл к вам тогда, ещё до того, как всё это случилось, и попросил выдать за него вашу дочь?

— Вероятно, сказал бы, что он чокнулся, что она совсем девчонка, что у них огромная разница в возрасте.

— А если бы и она умоляла вас об этом?

— Просил бы её одуматься. Пытался бы объяснить, что это совершенно неразумно.

— Вы ему дочь не отдали бы. Так ведь было бы честно, но безуспешно, верно?

— Вы мне можете прямо сказать, к чему все эти многочисленные «бы» в нашем разговоре?

— Олеся призналась нам сегодня, что любит его, сама хотела этого, именно с ним хотела. А ей меньше года до шестнадцати. Она ведь и вправду не похожа уже на ребёнка. И если она скажет о своих чувствах на суде, проявит великодушие и возьмёт часть вины на себя, возможно, судья не приговорит его к наказанию по этой статье. У него их может быть несколько. Я имею в виду — статей. По совокупности получится прилично. Примерно так же, как по этой одной. Это я с вами уже торгуюсь. Не хочу, чтобы на зоне его растерзали. Вы же с ним дружили столько лет. Может быть, в память об этой дружбе? Ведь почему-то же вы с ним дружили? Что-то вас сближало? Я могу устроить вам встречу с ним, на которой вы ему скажете всё, что о нём думаете, и даже сможете подпортить физиономию. Давайте попытаемся его спасти, а? Попытаемся человеком оставить, а не уркой зашуганным. Что вы скажете?

Палашов чувствовал себя неловко, словно для себя лично просил, словно ему был нужен Тимофей Глухов. Но что-то же заставляло его это делать? Кажется, тот вопрос Марьи Антоновны, несущий двоякое значение: сколько Глухову дадут? Обозначьте мне срок, на какой его накажут, хотя любого будет мало. Дайте же мне знать, через сколько его, наконец, освободят. Кажется, ещё и тот секрет, который женщина в отчаянии доверила никому иному, как ему, следователю Палашову.

— У меня выбор невелик, — продолжил следователь, видя, что Игорь Дмитриевич не готов ещё ответить, — сказать вам об этом или промолчать, пустить всё на самотёк. Мне в любом случае придётся его привлечь: свидетели есть, заявление есть. У вас выбор труднее. Но только вы можете повлиять на ситуацию в ту или иную сторону. Точнее, Олеся.

— Спасибо, что поговорили сначала со мной, прежде чем забивать голову девочке. Это тоже выбор: морочить ей этим голову или нет.

— Вам сейчас всем тяжело. Решение за вами. Я не имею права на чём-либо настаивать. Просто хочу, чтобы вы знали: в вашей власти оставить ему надежду. Я выйду курить, а к вам позову Олесю. Когда вернусь, дадите мне ответ.

Палашов оставил в кабинете озадаченного Елохова. В коридоре на него выжидательно уставились два оленьих глаза, вынудивших его кивнуть и пригласить в кабинет:

— Иди, девочка, к отцу.

Олеся несколько поспешно, внутренне уже готовая, шмыгнула мимо Палашова за дверь кабинета.

«Господи, что я собрался сделать? Ещё раз, только уже публично, распять эту малышку. Подвергнуть самобичеванию. Унизить этими гадкими признаниями. И всё — ради кого? Сейчас вернусь в кабинет и попрошу всё забыть и оставить, как есть».

Руки не слушались. Затянувшись, следователь раскашлялся. Он стоял недалеко от входа в здание, и его приятно окутывала ранняя погожая осень. Лёгкий ветерок не только трепал листья и гонял в небе кучные облачка, но и холодил непривычно коротко остриженную, сумбурную голову. Не хватало ему сейчас ясности и порядка, чёткого однозначного понимания и твёрдого несомненного решения. Заморочил и бедному Елохову голову. Дружбой какой-то! Что это за дружба такая? Гнать надо таких друзей взашей! Скользнув глазами по редким прохожим и малочисленным автомобилям, Палашов погасил сигарету и двинулся назад в помещение. Юленька, встретившаяся ему в коридоре, робко улыбнулась и посмотрела тем самым взглядом «Палашов, да ты больной», который ему так не нравился.

Едва он ступил на порог собственного кабинета, и дверь за ним начала закрываться, к нему чуть ли не вплотную подскочила Олеся.

— Я согласна.

Глаза её, устремлённые на Палашова, лихорадочно блестели.

— Я как раз шёл сказать, что не нужно всего этого…

— Я согласна ему помочь, — перебила девушка. — Что бы он там ни думал обо мне, как бы ни относился.

— Но милая моя…

— Я не ваша милая. Не трудитесь, я уже всё решила!

— Так быстро…

Он осторожно обошёл Олесю и бросил взгляд на её отца. Он, похоже, сам был удивлён. Только чуть заметно пожал плечами.

— Тогда покончим с формальностями. — Палашов устроился на стуле. — А потом, Игорь Дмитриевич, мы с вами поедем к Глухову разговаривать, а вы, Олеся, подождёте нас здесь. Минут десять хватит нам с ним пообщаться?

XXI

— Как же ты мог, Тимофей?

— Как видишь, смог, — потупился тот.

Палашов вспоминал этот эпизод и испытывал смешанные чувства. Он так и не понял до конца для себя, правильно ли он поступил, пуская Елохова в следственный кабинет к Глухову. Глаза Олесиного отца горели, на щеках неровными пятнами разлился румянец. Он пытливо смотрел в лицо Тимофею. Был ли тот готов к новому удару судьбы? Получать удары в лицо он уже начал привыкать. Выражение на нём как будто говорило уже: «Ну, чего же ты ждёшь? Давай, бей и ты. Особенно ты бей давай!» Но вся та прыть, которую измученный отец проявлял в венёвском кабинете, куда-то улетучилась. Елохов как-то сдулся и не выказывал праведного гнева.

Никакого торжества справедливости не случилось, и Палашов, стоя в сторонке и наблюдая за этой унижающей обоих бывших друзей сценой, размышлял, зачем же в конце концов он сюда Елохова приволок? Точнее, зачем же тот согласился приехать? Где те противозаконные действия, которые должны были последовать, ради которых всё было устроено?

Всё же одного удара они дождались, в самом конце, когда следователь объявил Игорю Дмитриевичу, что они уходят. Вот в этот-то миг из души оскорблённого отца поднялась наконец ярость и всклокотала, и