признайся, и прогнала бы меня, как овцу. И, надо заметить, была бы права.

Знала бы ты, как без тебя мне было худо! Но и с тобой… Ты можешь сломать меня, Лиза, но не должна этого делать. Ты не представляешь себе, как прочно ты владеешь мной. Гадко, противоестественно для меня в этом признаваться. Я и сопротивлялся чувствам, стараясь остаться свободным, освободиться от тебя. Я не мог позволить какой-то бабе (прости ещё раз) помыкать собой. Но ты прекрасная женщина, и выше моих сил отвергнуть тебя.

Я совершил ещё один дрянной поступок. Прошлым летом, когда я поступил в Академию и когда я, собрав всю волю в кулак, боролся с привыканием к тебе (ты — наркотик, Лиза), я овладел одной девицей. А у неё (впрочем, как и у тебя) был постоянный партнёр, слабак по натуре. Я увёл его девчонку у него из-под носа, просто попользовался ею (ужас!), и знал, что мне за это ничего не будет. И, действительно, сошло с рук.

Мне было самому тошно от этого, как будто соску отнял у младенца. И больше я не хотел повторить подобной мерзости. С любой из девочек, к которым, кстати, ты меня отсылала, я был бы нечестен. Они все доступны для меня и потому скучны. Смертной скукой скучны. Особенно после тебя. Целуя их, я бы лгал. И даже обмани я парочку ради личной выгоды, я не могу лгать себе, не хочу лгать тебе. Я не обманщик, Лиза, и не фантазёр. И моей фантазии в жизни бы не хватило, чтобы придумать такую женщину, как ты, Чайка.

Я делал ещё одну ужасную вещь, просто тогда я не знал, насколько она ужасна. Я проводил немало дней, а точнее — ночей — рядом, бок о бок, с человеком, виновным в смерти моего друга. Тогда он ещё ничего не сделал, и невозможно было подумать, что он так поступит. Я был в нём заинтересован. Мне даже казалось, он заслуживает уважения, признания и откровения. Теперь все мои прежние чувства сметены. Я по-настоящему растерян, пытаюсь осознать — как, зачем, за что? Порой мне хочется взять и придушить его, вырвать из его глотки последний неровный хрип. Потом я понимаю, ведь это ничего не даст. А что дальше? — спрашиваю я себя. Безысходность. Замкнутый круг. Умоляю, Лиза, вырви меня из этого порочного круга страшных мыслей! Твоя красота, твоя сила всё превозмогут. Я хочу служить тебе. Пусть я молод, но я достаточно крепок, чтобы ты могла на меня опереться. Я знаю, придётся стереть в кровь ладони в попытках удержать тебя, но прошу — дай мне шанс. Проверено — руки у меня сильные. Отныне я предельно откровенен с тобой. Я люблю тебя. Люблю Максимку. Впрочем, ты сама это знаешь.

Твой желторотый гад и мерзавец».

А спустя этот срок он приехал в Москву и увёз Лизу и Максимку в ветреный сопливый весенний Петербург.

Сидя на диване поздним вечером в маленькой уютной квартирке неподалёку от Финского залива, они будут иногда, то смеясь, то дуясь друг на друга, перечитывать эти письма. И Пашка, закалённый морем и северными ветрами, будет всё меньше и меньше краснеть за них. Лиза, набирая количество поклонников и популярность, будет петь в клубах и ресторанах северной столицы. Ну а Максюша, отданный на поруки, пока отец в рейсе, а мать на сцене, бабушке, бросившей школу и приехавшей в город на Неве ради внука, будет ходить сперва в садик, потом в школу, потом в институт, набивая собственные шишки и наступая всё на те же пресловутые грабли.

Павел будет ревновать Лизу, лезть из-за неё в бутылку, в драку, и нередко слышать за спиной, приходя на выступления: «Смотри-смотри, Чайкин морячок пожаловал». В конце концов они поженятся, хотя это ничего не изменит. Если бы он только знал, что на выступлениях почти каждую песню о любви она неустанно посвящает ему, может быть, он бы не так бесился.

* * *

«Александр Блок». Отстояв на приколе двадцать четыре года и послужив гостиницей, казино, развлекательным центром, теплоход 11 августа 2011 года своим ходом отбыл на судоверфь Братьев Нобель в Рыбинск, где был конвертован. В 2012 году вернулся в круизный флот под именем «Александр Грин». На его месте швартуется теперь плавучий ресторан «Чайка», на борту которого написано «Александр Блок».

XX

— Да, — вырвалось у Палашова.

Он тут же узнал в вошедшей девушке Олесю Елохову. Её портрет Милиной работы украшал дома холодильник, и порой Палашов ловил себя на том, что опять им залюбовался. Эти прекрасные оленьи глаза никак нельзя было спутать. Её сопровождал сероглазый мужчина средних лет приятной наружности, в меру упитанный, одетый просто — в серые брюки и серый же вязанный из льняной нити пуловер. Чувствовалось его растрёпанное состояние. Он метнулся к Евгению Фёдоровичу, вскрываясь на ходу:

— Это я, решительно я во всём виноват.

— Не торопитесь, — умерил следователь его прыть. — Вы — это отец Олеси Елоховой?

— Да. Игорь Дмитриевич.

Олеся не сумела скрыть удивления при виде следователя. Не ожидала в следователях такого мужика.

«Не из тех, кто водит за нос, — подумал Палашов. — И захотела бы, не смогла. Не только красавица, скромница, но и душа нараспашку».

— Садитесь. — Хозяин кабинета подставил напротив своего места второй стул, и Елоховы уселись. — Спрошу прямо — Олеся, вы готовы к откровенному разговору в присутствии вашего отца? Вы всё обсудили перед приходом сюда?

Олеся утвердительно кивнула, только глаза стали ещё больше и влажно заблестели.

«Эх, Ванька, сейчас будет разоблачение твоей мечты».

— А вы, Игорь Дмитрич, готовы написать заявление? Это формальность. Всё равно мне придётся привлечь Глухова по сто тридцать четвёртой статье.

— Я готов. — Он взглянул на опечаленную дочь. — Лучше будет, если вы его привлечёте, чем если я сделаю это сам.

— Безусловно, — подтвердил Палашов и, скользя взглядом по белой блузочке и лямкам полукомбинезона Олеси, приступил к нудным объяснениям прав и обязанностей в процессе допроса и следствия.

Олесе пятнадцать, она перешла в десятый класс, училась неплохо, будущей профессии ещё не выбрала. Мама её — учительница начальных классов, папа — менеджер в компьютерном салоне. Менеджер и