растерял ключи и почти все презервативы. Когда он вошёл в спальню, Лиза ждала на четвереньках посреди кровати.

— О! Лиза! Сука!

— Заткнись и люби меня скорее!

Потом они сидели на кровати, переплетясь телами.

— Что это? — спросила Лиза, только сейчас заметив на левом Пашкином плече синюю татуировку, безыскусную, залитую под кожу чернилами старым болезненным способом.

— Это мой крест — море, флот и ты.

Лиза внимательно изучила картинку, водя по ней пальцем. Это был якорь, перерезанный волной так, что над импровизированной водой торчали только лапы, веретено, шток и рым. Остальная часть, рога и тренд, располагалась под волной. На носке правой лапы, ближе к Пашкиной спине, сидела чайка клювом вперёд. Видно её было только сбоку или сзади.

— Больно, наверное? — спросила женщина, отрывая палец.

— У меня низкий болевой порог.

— А у меня высокий.

— Не ври.

— Да не вру я. А почему слева?

— Ближе к сердцу.

— Оно посередине.

— Всё равно немного левее.

Лиза уставилась на чайку и пробормотала:

— Надеюсь, мой голос не такой ужасный, как у чайки?

Она спросила у себя самой, но Пашка услышал.

— Гораздо ужаснее. Твой голос всю душу вынимает и футболит как мяч. Какой чайке такое под силу? Только Лизе.

Лиза хохотнула.

— Ты преувеличиваешь.

— Лучше тебе и вправду не верить мне. Ты обычная бабёнка с заурядным голосом. Это просто по рупору у меня в каждом ухе, лоцман на глазах, а уж душонка моя чересчур слабо привязана к телу, вот всё время и выскакивает.

— Павел, я тебя не спрашивала. Честно.

— Да чего меня спрашивать? Со мной и так всё ясно. Да и с тобой. Я летом стажировку проходил на паруснике «Мир», там и попросил одного умельца эту картинку на плечо.

— Вот чего у тебя руки такие шершавые и мозолистые. А если надоест тебе эта чайка?

— Возьму и вырежу.

Лизу передёрнуло, и она отсела от него на край кровати, отвернувшись. Он подвинулся к ней и, стоя на коленях и нависая над ней, взял за плечи сзади:

— Крови боишься?

— Воображение богатое. Выходит, жизнь твоего друга привела тебя во флот, а его смерть вернула тебя мне.

— Его убили ударом точно в сердце. Знала бы ты, какое оно, Ванькино сердце!..

Лиза подумала: «Скажи мне, кто твой друг, и я скажу, кто ты».

…Он любил её четыре раза за ночь. Два раза засыпал, но каждый раз, находя сквозь сон, просыпался и снова начинал ласкать. Утром он был разбит и спал беспробудно. Проснулся он, оттого что по нему елозил Максимка, и нежный голос тянул:

— Ми-и-лый, ми-и-лый, ты опоздаешь на поезд.

Пашка вскочил на кровати на колени и с досадой стукнул в подушку. Максимка, лежащий рядом на животе, взвизгнул и заплакал.

— Прости, малыш, — Пашка взял его на руки и обнял, — я не хотел тебя напугать.

Лиза стояла рядом с кроватью, и Пашка притянул и её в объятия. Они обнялись втроём, как настоящая семья.

— Люблю вас.

Он сжал их крепче.

— Обещай, Лиза. Обещай хотя бы подумать.

— Хорошо, Паша, обещаю.

Он собирался поспешно, с трудом попадал ногами в кроссовки. Перед уходом, в коридоре, он обнял их ещё раз и признался в любви.

— Очень-очень-очень, — говорил он, жмурясь и вкладывая силу в голос, а не в объятия, чтобы не задушить любимых.

— У меня теперь все внутренности будут болеть, наверное, до самого твоего возвращения.

— Ну и хорошо. Будешь помнить обо мне.

Она ущипнула его за бок.

— Лиза, — спросил он серьёзно, — на что ты живёшь?

— Я скопила немного денег, пока работала.

— Дай мне телефон и адрес, я буду звонить и писать.

Он подержал малыша, пока она искала средства и записывала данные. Потом он поцеловал Максимку и передал ей, а записку спрятал в карман на груди.

Потом Павел ушёл, бросив на них прощальный взгляд через дверной проём и стараясь удержать образ матери с младенцем на руках в памяти.

Через два часа он, вымытый и выбритый, сидел уже в плацкартном вагоне поезда Москва-Петербург и писал на коленях, забившись в угол сиденья и подняв на него согнутые ноги, первое письмо Лизе.

Полгода он слал ей письма, то тёплые и светлые, то тёмные и грязные, которые лучше вовсе не показывать потомкам, ибо стыдно. Вот одно из них:

«Приветствую тебя, моя великолепная, моя блистательная злючка!

Почему я тебя так величаю? Когда я встретил тебя, Лиза, ты была холодная, как мороженое. Я захотел растопить лёд. Прости меня за совершенно мерзкий поступок, который я совершил, чтобы познакомиться с тобой. Я сразу понял, что, если заговорю, чтобы я там ни придумал, ты пошлёшь меня восвояси. Впрочем, ты могла сделать это в любом случае. Но у меня было одно желание — изменить выражение твоего лица, и одна цель — поцеловать тебя. Ты была так зла на меня за этот поступок, такой ужасный, такой невежливый по отношению к тебе, моя прекрасная Лиза. Ты была настоящей злючкой. Ты была необыкновенной, ураганной, всколыхнувшей всё моё существо.

Грубость оказалась чудовищной, но чудотворной, ведь она позволила мне узнать тебя. У меня и в мыслях не было седлать тебя, как наш парусник седлал волны этим летом. Я просто хотел поцелуя, только поцелуя… А ты оказалась такой шальной бабой! (Прости мне это слово!) Ты мне устроила настоящее «голова-ноги», сальто-мортале и кульбит. Таких унижений я ещё не испытывал. Так что ты рассчиталась со мной сполна. И в тоже время ты позволила мне совершить восхождение на высоту твоей непорочности. Уж не знаю, каким ветром туда занесло Виктора. Нет. Это не я забрался на вершину, где восседала ты, это ты снизошла до меня. Теперь я это понимаю. Может быть, своей неучтивостью и нескромностью я этого заслужил? Если бы я блеял, как овца, пытаясь вызвать твоё расположение, ты бы,