по имени Лиза Чайка, терпеливо выслушивал его тоскливые душевные крики, адресованные ей, его препирательства с самим собой, удивлялся и журил друга за его «безбашенные» поступки, но сочувствовал всей душой.

Пашка же откровенно посмеивался над Ванькиной застенчивостью перед девушками, глядя, как тот краснеет перед Милой, как едва смеет взглянуть на Олесю, как избегает встречаться с другими девчонками. Но даже за эти смешки Ванька не упрекал его, вероятно, считая их справедливыми или оправданными. Тогда, в Москве, он дичился девчонок, когда вечером они пошли гулять компашкой с Костиком и позвали с собой Лену и Наташу, Пашкину соседку и её подругу. Они в тот раз ещё долго считали мелочь, собранную со всех карманов, стоя перед магазином, когда подъехал на каком-то джипе мужик, прилично одетый, но под градусами, и, выйдя из машины, спросил: «Ребят, сколько не хватает?» Они что-то промямлили в ответ, а он дал им сотню и скрылся за дверью магазина. Ребят покорила его щедрость и дерзость, когда он вышел ещё с одной бутылкой и преспокойно себе сел за руль и уехал.

Ещё Ванька, пока был в гостях в Москве, учился кататься на скейтборде. И здорово у него получалось управляться с этой доской. Тут уж Пашка учительствовал. Несколько раз хорошенько приложившись к асфальту, стесав колени и локоть, Ванька практически за один вечер научился кататься. Другого времени у него на это не было. В деревне по просёлкам не больно-то покатаешься. И Пашка вспоминал, как его друг уже ободранный и окровавленный, но объятый горячим азартом, всё вскакивал и вскакивал на гремящую доску, и катался, катался, катался…

Пашка мечтал ходить по морю вместе с ним, сплавляться по реке, вместе покорить какую-нибудь горную вершину и часто представлял их в одной связке, в одном сугробе, у одного костра. Так было и сейчас: Ванька улыбается ему откуда-то сверху, — не то с мачты, не то со скалы, — лицо всё залито солнечным светом, и расползшиеся в улыбке губы вовсе не кажутся чрезмерно большими и пухлыми.

Так, лучшими воспоминаниями, он потихоньку и отогрелся.

Пашка был опрокинут, когда немедленно прочёл телеграмму следователя, которую принесла ему тётка двадцать четвёртого августа! Так и сполз спиной по стене, на которую облокотился, и сидя на корточках долго перечитывал. Ему всё казалось, что кто-то сыграл с ним злую шутку. С этим ощущением он и приехал в Спиридоновку на похороны. И смог осознать, по крайней мере, увидеть глазами горькую правду, когда прощался с Ванькою у гроба. А Милка даже проститься не могла — сбежала, эко её скрутило! Следователь, молодец, пошёл её утешать, да так и не смог привести. Что поделаешь? Девчонка! Потом она всё же пришла с отцом. Конечно, обязательно надо было проститься.

Бряцая ключами, Пашка вошёл в квартиру. Навстречу ему выбежала обрадованная мать. Они обнялись, но и потом она ещё долго крутилась вокруг него и дотрагивалась то до волос, то до плеча, то до рук.

— Павлушка! Похудел! Повзрослел! Мужчинка ты мой! — причитала она.

— Ты тоже хорошо выглядишь, мамуль. — И это была правда.

Отец вышел на шум, обменялся с сыном крепким рукопожатием и тоже на чуток обвился вокруг взрослого ребёнка.

— Ну, как ты? Жалко Ваньку. Похоронили?

— Похоронили. Я нормально. Как бабушка?

— Болеет. Капризничает. Скоро врач обещал выписать.

— Жаль, не успеваю навестить…

— Ничего. На побывку приедешь — навестишь.

— Обнимите её за меня. И про Ваньку, наверное, ей лучше ничего не говорите пока. Она его любила.

— Да. Скажем, когда поправится, — согласилась мать. — Пойдём ужинать. Баранина с картошкой и салатом. Небось, устал с дороги?

Пашка устал, но не подал вида. Он нахваливал еду, а ел очень мало и плохо. Отец достал бутылку водки и разлил по стопкам.

— Давайте выпьем! Пусть земля Ваньке будет пухом.

— Царствие Небесное тебе, Ванечка! — добавила мать, и стопки опрокинулись в рты. — До чего хороший был мальчик!

— Бать, налей ещё, — попросил Пашка и выпил, ничего не говоря и ни на кого не глядя. Сразу после захрустел огурчиком.

Пашка ещё с часик посидел с родителями, скупо рассказывая о себе, о жизни в общежитии, о трёхмесячном рейсе в составе команды парусника «Мир» и чувствуя, что даже водка не развязала ему язык, а потом вдруг поднялся.

— Я пойду, пройдусь по столице. Если долго меня не будет, значит, завяз у кореша, не ждите и не волнуйтесь, а ложитесь спать.

Родители не очень обрадовались такому повороту, но постарались сына понять.

Он вышел в вечернюю Москву, с наслажденьем узнавая район, вспоминая, как когда-то свалился с этой корявой ветлы, как бегал в этом дворе, и здесь гонял с одноклассниками мяч, а здесь живёт Марта Егоровна (вон у неё свет в окошке!).

Тут мимо проехал голубой троллейбус. Проехал не просто по асфальту, но по сознанию пацана, по его чувствам. И вдруг Пашка сорвался с места и кинулся бежать очертя голову. Бежал он до тех пор, пока не оказался перед дверью квартиры, где жила Лиза Чайка. Он запыхался и вспотел, голова слегка ещё кружилась от выпитого горючего. В нём боролись смущение и всепоглощающее желание увидеть её. Он по-родственному уткнулся лбом в дверь, стараясь обрести нормальное дыхание. Наконец рука потянулась к звонку и выжала из него знакомый звук — желание победило.

Повезло: дверь открыла Лиза, значит, она всё ещё жила здесь. Но он опешил — Лиза исхудала, довольно коротко подстриглась, и на руках у неё сидел полугодовалый малыш. Это была какая-то другая женщина, очень сильно напоминавшая прежнюю Лизу.

— Привет! — Казалось, Лиза сейчас потрёт глаза, не веря им. — Павел?

Она проверяла: не чудится ли он ей?

— Лиза! — он снова пробовал на вкус её имя, так надолго и глубоко застрявшее внутри него. — Привет!

Карапуз улыбнулся, взвизгнул, понимая, что и с ним поздоровались, и изрёк забавным детским голоском:

— Бу-бу.

— Не стой на пороге, входи!

Он робко вошёл, тут же разулся.

— Пойдём на кухню! Мы сейчас с Максимкой тебя чаем поить будем. Будем, Макс?

Мама вопросительно поглядела на сына, и он сказал: