будто вернулся домой. На ней было простое ситцевое платье, и от неё исходило тепло. Так же быстро он отпустил её, не дожидаясь, когда ей станет неловко и она попросит его об этом.

Гость и хозяйка прошли в светлый, тепло натопленный дом и уселись за стол. Марья Антоновна устало улыбнулась ему. Посидев молча, с минуту глядя друг на друга, они снова вскочили и начали суетиться. Она пошла к плите ставить чайник, а он снял плащ, джемпер и положил всё это на соседний стул. Вышел на терраску и тут же вернулся с сумками.

— Женя, вы похудели очень и волосы теперь стрижёте коротко.

Он начал доставать продукты на стол. Она обернулась и только сказала:

— С ума сошёл. Спасибо.

Марья Антоновна убирала всё в холодильник, осуждающе потряхивая головой из стороны в сторону.

— Зачем всё это? Я вам и так обязана.

Он мотнул головой, отметая и эту тему разговора.

— Сядем, Марья Антоновна.

Оба вернулись на места за столом.

— Вы сказали в прошлую нашу встречу, чтобы я в ноябре спросил, как вы себя чувствуете. И вот я спрашиваю.

— Мне уже лучше. Токсикоз только прекратился на днях. Так что едок из меня был тоже так себе. Я жду ребёнка… от него.

Она поднесла руку к губам, словно из уст вырвалось что-то непотребное.

— И вы до сих пор не встали на учёт, — совершенно спокойно, без какого-либо удивления, подытожил Палашов, словно ничего другого и не ждал.

— Нет, встала. Я была у доктора в Венёве. Он мне прописал витамины.

— Вы решили оставить ребёнка?

— Зачем-то Господь мне его послал на старости лет. Раз дал, значит, поможет и выносить, и родить, и на ноги поставить. А коли нет, так нет. Я ведь сама не сопротивлялась. Я не смогла, Женя, понимаете? Я не доглядела за одним ребёнком, самым чудесным, самым любимым, понимаете? Вот мне ещё один шанс исправиться как мать. Родить ещё одного, полюбить его, воспитать и сберечь.

— Ну, я рад всё это от вас слышать. Просто камень с души.

— Малыш ведь не виноват… А я не буду одна. Живая душа рядом — такое счастье.

В этом Палашов отлично её понимал.

— Но вы ведь не сразу решились? Соседи уже знают?

— Я никому по-прежнему не говорила, но Вениаминовна, должно быть, догадалась. Она раз видела, как я у забора наизнанку выворачиваюсь. Пока ещё не очень заметно, но, надо думать, через пару месяцев все сами узнают. Первое время у меня у самой в голове всё это не укладывалось. Да вы помните, как я плакала. Только вам смогла сказать. После этого мне как-то легче стало. Я начала усиленно думать. Вот и надумала обо всём, что вам только что поведала.

— Вы и правда так думаете, Марья Антоновна?

Он сверлил её взглядом. Она смутилась.

— Иногда мне хочется его убить, — призналась тихо она.

— Ребёнка?

— Упаси Бог! Тимофея. Его хочу убить. Я их разделила: ребёнка и его.

Евгений почесал лоб и тут же заговорил светло и весело:

— Вы станете и мамой, и бабушкой, представляете?

— Мила-солнышко деточку ждёт?!

— Да. Ребёнка ждёт от Вани. Не говорила?

— Догадки у меня были.

Евгений опустил глаза. Марья Антоновна подскочила, ушла к рабочему столу и начала наливать чай.

— Женя, хочу вам признаться. Мне ведь многие помощь предлагали: и Кирюшины, и Леоновы, и Паша Круглов, и Захар Платонович с Клавдией Семёновной, и Дуся обо мне постоянно справляется. И вы вот помогаете. И скажите, пожалуйста, с какими глазами мне эту помощь принимать? — Марья Антоновна обратила лицо на Палашова и замерла на минуту, продолжая говорить. — Ни в чём я таком особом не нуждаюсь. Мне Ванечку пришлось поднимать одной, и ничего, справилась. Ну, позвоню я Кирюшиным, и что попрошу? Ваньку мне никто не вернёт, к кому бы я ни обратилась. Хоть Господа Бога моли, не вернёт. Вам спасибо большое за помощь. — Женщина снова засуетилась. — Я вижу она прямо от сердца вашего идёт. И отказаться не могу, но и что просить — не знаю. Вам свою жизнь надо устраивать. — Она пришла с полными бокалами к нему за стол. — Говорите. Может, и я на что сгожусь?

— Я нашёл себе самого лучшего агента. Получаю всю информацию от первого лица. — Чувствовалось, Марья Антоновна не совсем понимает, о чём идёт речь. — Это Галина Ивановна, — прояснил Евгений. — Но общение с ней просто не даёт ране заживать. Это как продолжать боксировать разбитыми руками.

— Я сразу почувствовала между вами с Милой… Ну, не знаю… какой-то общий кокон, что ли. Вы как будто единой паутиной окутаны. Две несчастные гусенички.

Евгений усмехнулся такому сравнению.

— Вы уж меня простите, но и вы в похожем коконе находитесь. И ваш безмолвный диалог с Глуховым на суде тоже произвёл неизгладимое впечатление. Уж простите, что я об этом…

Марья Антоновна покраснела и уставилась в чашку, обхватив её руками.

— Что касается моей жизни… — Палашов заговорил о себе, заметив, как женщина стушевалась. — С этим делом я попал как кур в ощип. Мне жалко этих ребят, которые жили себе не тужили и вдруг так нарвались. Особенно девчонок. А из них Милу и Олесю. Не поверите, мне и Глухова жаль. Он же в ловушку себя загнал. Бедные его родители. Про вас я вообще молчу. А с Ваней у меня был эпизод в морге. Я чувствовал, что мы с ним одно целое. И сейчас я ощущаю, что унаследовал за ним. Зона его ответственности перешла ко мне. А когда вы этот кокон заметили?

Марья Антоновна отпила чаю прежде, чем заговорить.

— Помните, Мила у меня была, а вы пришли и молча встали возле входа и ждали, пока мы разойдёмся?

Евгений кивнул.

— Тогда и почувствовала в первый раз. А уж на кладбище поняла окончательно, когда она сбежала, а вы пошли за ней.

— Она не могла принять Ваню, лежащим в гробу. — Палашову стало грустно от нахлынувших воспоминаний. «А