разжались, выпустив края мягких рукавов, и потянулись к рисунку. Как слепая, она водила пальцами по четырем желтым головам, четырем улыбкам, по имени ЭММА, написанному печатными буквами в нижнем углу.

– Он выбрался наружу… – Тонкая струйка шепота едва пробивалась сквозь неподвижный воздух.

Медленно, опасаясь ее спугнуть, я откинулся в кресле, чтобы дать ей больше пространства, и только тогда осознал, что все это время старался не дышать с ней одним воздухом и теперь у меня кружится голова.

– Давайте начнем с начала, – сказал я. – Как все началось?

Дженни тяжело помотала головой на подушке:

– Если бы я знала, я бы это прекратила. Я лежу здесь и все думаю, думаю об этом, но не могу вспомнить конкретный момент.

– Когда вы заметили, что Пэта что-то тревожит?

– Давно, лет сто назад – в мае, в начале июня? Случалось, я спрошу у него что-нибудь, а он не отвечает; посмотрю на него – а он смотрит в пустоту, словно прислушивается. Или дети начинали шуметь, Пэт подскакивал и кричал: “Заткнитесь!” Когда я спрашивала, в чем проблема, ведь это было на него совершенно не похоже, он говорил: “Ни в чем, просто я заслуживаю немного тишины и покоя в собственном доме, черт побери”. Это все мелочи, никто другой ничего бы не заметил, и он сам говорил, что у него все хорошо, но я-то знала его как облупленного. Понимала, что что-то не так.

– Но не знали, что именно.

– Откуда мне было знать? – Внезапно в голосе Дженни появились оправдывающиеся нотки. – Несколько раз он говорил, будто слышал, как на чердаке кто-то скребется, но сама я ничего не слышала. Предположила, что туда залетает птица. Я не думала, что это что-то серьезное, да и с чего бы? Мне казалось, что Пэт просто в депрессии, потому что приходится сидеть без дела.

А Пэт тем временем все больше боялся, что она решит, будто у него галлюцинации. То, что зверь действует и на ее психику, он принял как данность.

– Он переживал из-за того, что остался без работы?

– Да, очень сильно. Мы… – Дженни беспокойно заворочалась в постели и резко втянула в себя воздух, словно у нее открылась какая-то рана. – Из-за этого у нас возникли проблемы. До этого мы никогда не ссорились. Пэту нравилось быть добытчиком в семье – он был счастлив, когда я ушла с работы, так гордился тем, что мы можем себе это позволить. А когда его сократили… Поначалу он был весь на позитиве, говорил: “Не волнуйтесь, малыши! Оглянуться не успеете, как я найду что-нибудь еще. Не переживай, милая, покупай топ, который хотела”. Я тоже думала, что он мигом куда-нибудь устроится, – как же иначе, ведь он отличный специалист и вкалывает как проклятый?

Она по-прежнему ворочалась, водила рукой по волосам, дергала за спутанные пряди все сильнее и сильнее.

– А на деле оказалось так: все знают – если у тебя нет работы, значит, ты хреновый специалист или на самом деле она тебе не нужна. Конец.

– На дворе кризис. А в кризис бывают исключения из правил, – сказал я.

– Он должен был найти что-то – это же логично, верно? Но в наше время не до логики. Какой бы квалификацией ни обладал Пэт, на рынке вообще не было никаких вакансий. Но когда это стало до нас доходить, мы, по сути, были уже разорены.

При этих словах шея Дженни пошла красными пятнами.

– И это давило на вас обоих.

– Да. Когда нет денег… это ужасно. Однажды я сказала это Фионе, но она не поняла. Она говорит: “Ну и что? Рано или поздно один из вас найдет новую работу, а сейчас вы не голодаете, одежды у вас полно – дети даже не заметят ничего. Все будет хорошо”. Ну, может, для Фионы и ее богемных дружков деньги не важны, но для нас, людей, которые живут в реальном мире, разница есть.

Дженни с вызовом глянула на меня, словно была уверена, что я, старик, ничего не пойму.

– И в чем разница?

– Во всем. Во всем. Раньше мы приглашали людей на ужин, а летом на барбекю, но это нереально, если вы можете угостить их разве что чаем с самым дешевым печеньем. Наверное, Фиона так бы и поступила, но я бы умерла со стыда. Некоторые из наших знакомых – конченые стервы, они бы сказали: “О боже, вы видели этикетку на бутылке? Заметили, что внедорожника больше нет? А ее одежда? Все из прошлогодних коллекций. В следующий раз они будут носить лоснящиеся треники и питаться одними гамбургерами”. И все остальные стали бы нас жалеть – я бы этого не вынесла. Если мы не можем устроить все как следует, то и затевать ничего не нужно. Мы просто перестали звать гостей.

Ее лицо вспыхнуло и словно оплыло, воспалилось.

– На вечеринки у нас тоже денег не было, так что мы практически перестали звонить друзьям. Это унизительно: когда ты с кем-то нормально болтаешь, а потом тебя спрашивают: “Ну что, когда встретимся?” – и тебе приходится выдумывать какую-нибудь отговорку про то, что у Джека грипп, или еще что-нибудь. После нескольких наших отказов нам тоже перестали звонить. Я даже обрадовалась – так гораздо проще, – но все равно…

– Наверное, вам было одиноко.

Румянец запылал ярче, будто Дженни стыдилась и этого тоже. Она опустила голову еще ниже, спрятав лицо за спутанными волосами.

– Да, очень одиноко. В городе я могла бы, например, пойти в парк и встретиться с другими мамочками, но там… Бывало, я за целую неделю не перемолвлюсь ни словом ни с кем, кроме Пэта, разве что скажешь спасибо продавщице. После свадьбы мы выбирались куда-нибудь по три-четыре раза в неделю, и выходные у нас всегда были расписаны – мы были популярны. А теперь нам оставалось торчать дома и таращиться друг на друга, как паре неудачников, у которых нет друзей.

Она заговорила быстрее:

– Мы начали цапаться по глупостям, по мелочам – как я сложила выстиранное белье или на какой громкости он смотрит телик. И каждый раз это превращалось в ссору из-за денег – сама не знаю, каким образом, но так было всегда. Вот я и решила, что именно это Пэта и тревожит.

– Вы его не спрашивали?

– Я не хотела на него давить, наступать ему на больную мозоль. Потому и подумала: ладно, я окружу его красотой. Покажу ему, что у нас все прекрасно. – Воспоминания заставили Дженни вздернуть подбородок, ее глаза сверкнули стальным блеском. – В доме всегда было чисто, но тут я стала держать