В общем, усилия чиновников по удержанию контроля над ситуацией были весьма успешными. Учитывая интенсивность погромов, шедших в черте оседлости с начала нового века, этот успех не был чем-то само собой разумеющимся. Хотя сами национал-демократы призвали к ненасильственным действиям против евреев811, уже этот факт как таковой свидетельствовал о том, что имперские власти выступают в качестве силы, сдерживающей конфликт: они запретили такую эскалацию юдофобских тирад, которая доходила бы до открытых призывов к насилию. Временная эрозия государственности, во многих случаях способствовавшая октябрьским погромам 1905 года, теперь уже уступила место стабильной государственной политике по обеспечению общественного порядка, благодаря чему польско-еврейский конфликт в Привислинском крае обошелся, если не считать небольших инцидентов в Варшавской губернии, без вспышек насилия против евреев812.

Однако возникает вопрос, почему имперская администрация так долго бездействовала, наблюдая за усилением антиеврейской кампании в прессе в 1906–1912 годах. Отчасти это было связано с тем, что национал-демократам, которых Петербург считал своими союзниками в польском лагере, предоставили сравнительно большую свободу. Кроме того, стало очевидно, что многие из базовых антисемитских установок бытовали и в кругах царской бюрократии. Так, топос «еврея-революционера» имел в них столь же широкое хождение, как и топос еврейского засилья в экономике или особенно ярко выраженной эксплуатации работников предпринимателями-евреями. Многие бюрократы недолго думая указывали на еврейские кварталы как на рассадники болезней, а на еврейских торговцев – как на разносчиков инфекций813. Таким образом, среди русских государственных служащих были весьма распространены юдофобские клише, которые, правда, были, по крайней мере отчасти, нейтрализованы столь же ярко выраженной полонофобией814.

Но помимо этого нерешительная, выжидательная линия поведения властей объясняется и тем фактом, что после отмены военного положения в их руках остались лишь ограниченные возможности влиять на местную прессу. Если администрация не вмешивалась даже тогда, когда в варшавских ежедневных газетах появлялись скандальные публикации о злоупотреблениях в самóм административном аппарате, то с каким же безразличием она должна была отнестись к конфликту, который воспринимала прежде всего как внутреннюю польско-еврейскую распрю! Пока кризис не стал угрозой общественному порядку, имперским властям казалось, что нет необходимости в действиях с их стороны; придерживаясь неинтервенционистского стиля государственного управления, они долго позволяли конфронтации в обществе развиваться своим чередом, тем более что воспринимали ее как «конфликт других». Поэтому они в нее и не вмешивались, сведя свое участие в событиях лишь к обеспечению порядка. Как и во многих других случаях, режим не воспринимал события и процессы в Царстве Польском как нечто «свое». В мышлении представителей властей, за этим краем была закреплена фундаментальная чужесть: они оставляли за собой статус внешнего наблюдателя и хранителя самых общих государственных интересов, не вступая в более или менее активное взаимодействие с коренным населением этой «чужой страны».

Тот факт, что это население в новых условиях легализованной публичной сферы было занято в первую очередь поиском «внутренних врагов», имел для царской администрации незапланированный, но приятный побочный эффект: фокус конфликта оказался смещен. Интенсивность конфронтаций внутри общества в Царстве Польском, несомненно, способствовала тому, что не вмешивавшаяся в них русская администрация потеряла в глазах поляков статус главной угрозы. Что, впрочем, не означало сближения: политические дебаты, которыми характеризовался период между 1906 и 1914 годами, никоим образом не привели к большей интеграции Привислинского края в структуру Российской империи. Бесспорно, после Октябрьского манифеста новая политическая публичная сфера, возникшая в Царстве Польском, стала больше похожа на ситуацию внутри России, с введением свободы прессы информация легко, без цензурных барьеров курсировала между центром и периферией, а польские депутаты заседали теперь в том же органе народного представительства, что и депутаты от всех других районов империи. Однако собственная, локальная логика событий, которая была характерна уже для течения революции 1905 года в Царстве Польском, определила и дальнейшие процессы, развернувшиеся после 1906 года: на протяжении тех лет, что оставались до Первой мировой войны, политическая публичная сфера в Привислинском крае тоже характеризовалась собственным ритмом и собственной проблематикой. Революция 1905 года во многом подкрепила опыт польской особости: польские участники революции воспринимали ее прежде всего как региональное восстание, лишь в очень малой степени взаимосвязанное с внутрироссийскими событиями. Эта сегрегация, которую предпочли сами польские политические акторы, в дальнейшем особенно наглядно проявилась в обособленном положении и даже изоляции польской фракции (koło) в Думе.

Но и вообще вся политическая публичная сфера Польши отличалась невероятной самозамкнутостью: тема польской автономии, дебаты о самоуправлении польских городов, не в последнюю очередь польско-еврейский конфликт – все это способствовало тому, что общественность Привислинского края была занята прежде всего собой, своей местной проблематикой и, самое большее, отмечала влияние Петербурга, которое, как правило, резко осуждала. Поэтому политическая культура, существовавшая в Царстве Польском после 1906 года, никоим образом не способствовала интеграции края в общеимперское целое, ведь при такой фиксации внимания на теме своего особого статуса оставалось мало места для других, непольских дел. Империя как общий контекст почти не становилась предметом рефлексии в польскоязычной прессе последних довоенных лет.

Такое закрепленное положение Царства Польского как инородного тела в империи не оставалось не замеченным и имперскими управленцами. В отличие от русских националистов, агрессивно осуществлявших дискурсивное присвоение польских губерний, у царских чиновников в предвоенные годы крепло понимание того, что, хотя Привислинский край и замирен в военном отношении, все же дальнейшее его объединение или тем более органическое слияние с российскими землями едва ли возможно815.

Вследствие этого в последние годы российского владычества в Польше наметились значительное сокращение сферы действия имперской администрации и все более полная ее самоизоляция. Если раньше власти, уверенные в себе, осуществляли культурную колонизацию и демонстрировали польским подданным знаки лояльного отношения со стороны Петербурга или, по крайней мере, с позиции превосходства в силе принуждали их к участию в ритуалах прославления и укрепления империи, то внутренние распоряжения генерал-губернатора по случаю празднования столетия Бородинской битвы рисуют уже совсем иную картину: в них дано прямое указание проводить торжества только в кругах чиновничества и, самое большее, в районах с явным преобладанием русского населения816. Это, конечно, было отчасти связано с поводом, по которому проводились торжества: среди лидеров польского общественного мнения было много франкофилов, за счет чего юбилей битвы русских с французами представлял собой проблематичное и потенциально конфликтное событие. Но, кроме того, здесь проявилось и самоограничение господствующей элиты, которая отказалась от всяких претензий на символическую интеграцию местного населения в общероссийский контекст. Поляки были уже практически потеряны для России как подданные, участвующие в ее жизни и ее праздниках.