Это отстраненное, но внимательное наблюдение за кризисом заставляет нас обратиться к фундаментальному вопросу о том, в какой мере царские власти терпели или даже инициировали межнациональный конфликт. В своем исследовании, посвященном погромному 1881 году, Майкл Окс убедительно показал, что высшее чиновничество было озабочено прежде всего поддержанием общественного порядка791. То же самое наблюдалось и в последующие годы. Местные власти регулярно ужесточали меры безопасности в связи с потенциально угрожающими календарными датами, такими как Пасха или Рождество, а также в периоды крупных ярмарок. Например, в 1891 году генерал-губернатор Гурко по случаю десятой годовщины варшавского Рождественского погрома затребовал войска для усиления караулов, а обер-полицмейстер дал полиции инструкцию вести особо внимательное наблюдение за местами массового общения людей, такими как церкви, телеграфные станции и корчмы, и пресекать любые собрания792. Несомненно, было, особенно в первые годы XX века, достаточно много случаев, когда местные российские власти с их пассивной, выжидательной позицией несли часть ответственности за то, что акты антиеврейского насилия происходили, и за то, что они приводили к такому большому количеству жертв. Отдельные городовые и солдаты принимали непосредственное участие в грабежах и убийствах евреев793. Однако нет оснований говорить, что власти принципиально терпимо относились к межэтническому конфликту или, тем более, систематически раздували его. Такого не наблюдалось ни в российских районах черты оседлости, где погромов было много, ни в относительно спокойном Привислинском крае794.

Это особенно относится к Царству Польскому в период после революции 1905 года. После вспышек насилия, после временной потери контроля над ситуацией чиновники были в первую очередь заинтересованы в обеспечении «спокойствия и порядка» в общественных местах. Данная, традиционная для властей цель приобрела здесь настолько первостепенное значение, что сорвала все планы тех, кто собирался, раздувая этноконфессиональные конфликты, проводить политику «разделяй и властвуй». Рвение, которое администрация проявила в расследовании случаев насилия по мотивам этнической или религиозной ненависти и в наказании виновных, свидетельствует о том, что она рассматривала еврейско-польский конфликт как очень серьезную потенциальную угрозу государственному порядку795. В программу действий по ограничению конфликтов входили также дисциплинарные взыскания, применявшиеся к низовым чиновникам, которые неисправно выполняли свой служебный долг796.

В целом есть мало свидетельств в пользу того, что царские управленцы терпели или даже подпитывали напряженность в отношениях между поляками и евреями, заменяя этим конфликтом конфликт между подданными и властями. Рапорты из польских провинций демонстрировали серьезную обеспокоенность уже в 1912 году797. Когда все произошло на самом деле и бойкот, по мнению чиновников, достиг критического предела (в ноябре 1912 года), генерал-губернатор вмешался в конфликт. Прежде всего он обязал Комитет по делам печати противодействовать призывам к бойкоту798. Затем, в декабре, предупредил католического архиепископа в Варшаве о недопустимости проповедей, в которых одобряется бойкот799. Помня, что последний варшавский погром начался в 1881 году на Рождество, власти усилили присутствие войск на улицах города в день католического праздника800.

Но в следующем году ситуация не успокоилась, а, наоборот, накалилась – под влиянием, в частности, начавшегося в Киеве процесса против Менделя Бейлиса, обвиненного в ритуальном убийстве. Тогда, в сентябре 1913 года, генерал-губернатор издал «обязательное постановление», в административном порядке запрещавшее любую деятельность, направленную на организацию и поддержку бойкота, как отдельными лицами, так и национальными или общественными группами801. Это приказание-ультиматум возымело, по оценкам властей, быстрое успокаивающее действие802.

Тем не менее, даже когда бойкот утих, «еврейско-польские отношения» по-прежнему постоянно фигурировали в отчетах царских чиновников как одна из составляющих проблемы. Так, после сентября 1913 года все еще четко указывалось, какие течения и органы печати призывают к продолжению бойкота, насколько успешно они добиваются мобилизации населения и какие общины требуют изгнания евреев из местечек или деревень803. Одновременно ждали новой эскалации, поскольку часть польского населения находилась под влиянием таких газет, как Głos Polski и Gazeta Poranna 2 grosze, которые, очерняя еврейских торговцев, ремесленников и евреев, представлявших свободные профессии, косвенно раздували кампанию за отказ от их услуг804.

О том, что имперские чиновники вовсе не рассматривали напряженные отношения между евреями и поляками как громоотвод, канализирующий энергию неудовлетворенности общества, свидетельствует не только это постоянное беспокойство о возможном новом обострении конфликта. Царские управленцы в Царстве Польском, а также на других периферийных территориях империи в последние годы перед Первой мировой войной стали осторожнее в использовании такой, направленной на обострение конфликтов, политики «разделяй и властвуй»805. Во-первых, у них отсутствовало представление о каких-либо перспективных целях политической трансформации, ради которых стоило бы стравливать друг с другом группы населения. Основное внимание местных органов власти было направлено на повседневные управленческие задачи – размышлениям о программах и моделях будущего для управляемого ими общества они не предавались. О некой осознанной и продуманной национальной политике говорить не приходится – по крайней мере, на уровне местных управленцев, несмотря на все их полномочия по принятию решений в этой сфере. Во-вторых, свежий опыт революции 1905 года указывал на необходимость осторожности. Лица, принимающие решения в империи, теперь уже были не так наивны, как в 1880–1890‐е годы, когда они считали, что, поддерживая «малые народы», получают в руки удобный инструмент, позволяющий подорвать господство традиционных периферийных элит. События в остзейских провинциях убедительно показали, что национальная и революционная мобилизация латышей и эстонцев представляет гораздо более фундаментальную угрозу для монархии, чем местная немецкая аристократия806. Политика стравливания национальностей здесь в конечном итоге поставила под угрозу сам режим. А в Царстве Польском и возможности для такой политики были ограниченны. С одной стороны, можно отметить определенное предпочтение, которое отдавалось литовскому населению: так, на акции литовского национального движения в Сувалкской губернии власти реагировали гораздо более снисходительно, чем на такие же акции по другую сторону административных границ, в северо-западных районах807. Литовцы всегда были удобным аргументом, когда нужно было отвергнуть притязания поляков на гегемонию в Привислинском крае и указать на его полиэтничный характер808. С другой стороны, административные методы в русле концепции «разделяй и властвуй» имели проблематичные последствия и в Царстве Польском: Сувалкская губерния стала одним из главных очагов революции в 1905–1906 годах, и власти были удивлены силой литовского национального движения, поднявшегося там809. Именно такой опыт и сделал местных администраторов более осторожными в послереволюционный период. Разжигать польско-еврейский антагонизм, чтобы тем самым косвенно упрочить петербургское господство в крае, теперь уже не казалось приемлемым политическим ходом. В начале 1913 года Скалон прямо заявил, что правительство должно сохранять свою беспристрастную позицию по отношению к обеим национальностям810.