Конфронтационное поле церковной и конфессиональной политики тоже наглядно показывает, как имперские практики управления надолго формировали ментальный ландшафт Царства Польского. В принципе конфессиональная парадигма, которой придерживались власти, оказалась удивительно стабильной. До самого конца российского владычества над Польшей при проведении государственных мероприятий основная ориентация осуществлялась по критерию конфессиональной принадлежности. Так, многочисленные дискриминационные законы были направлены прежде всего против католиков и иудеев, тогда как православие отождествлялось с государственной властью. Только этим можно объяснить, почему православный храм – собор Святого Александра Невского в Варшаве – мог использоваться для демонстрации имперской власти.

Конфессионализация политической сферы оказала влияние и на польское общество: она способствовала процессу исключения, в ходе которого польская идентичность все больше сужалась до католического вероисповедания. Представление о поляке как о католике подкреплялось и имперской администрацией, которая постоянно подчеркивала конфессиональную разницу и клала ее в основу своей управленческой практики.

Церковный спор, разгоревшийся вокруг православных храмов, и прежде всего вокруг Александро-Невского собора, в значительной степени способствовал политизации религиозной сферы и общественного пространства, а среди представителей польской общественности спровоцировал соответствующие контрмеры. Строительный бум, который был характерен в первую очередь для Варшавы на рубеже веков, одновременно привел к возведению многочисленных католических церквей, что свидетельствует о том, какая сильная борьба велась на конфессиональном поле за доминирование и прерогативу интерпретации в городском пространстве. Здесь также проявилась двойная чужесть «московитского владычества». Даже в конфессиональных вопросах петербургская гегемония воспринималась как оккупационный режим, пытающийся поставить местную религию на колени. Апории реформ – таких, как директивы о раздельных школьных молитвах для представителей разных конфессий, – которые изначально задумывались в качестве уступок католическим подданным, показывали, как прочны были доминирование и государственный примат православия.

Однако именно постоянные столкновения вели к тому, что оппоненты оставались взаимосвязанными. Многочисленные взаимодействия в рассмотренных здесь областях конфронтации скрепляли конфликтное сообщество, в котором общались и, как правило, ссорились по очень схожим вопросам. Разногласия имели тот эффект, что задавали повестку дня: насколько сильно расходились мнения, настолько гарантированно противники вели разговор об одних и тех же темах. Поэтому конфликтная ситуация в Привислинском крае характеризовалась не столько фундаментальной чужестью, сколько взаимосвязанностью оппонентов и общностью их проблемных горизонтов. Это не вело к общему примирению, но создавало возможности для сотрудничества по отдельным пунктам.

Последнее видно прежде всего при взгляде на повседневную практику городского управления Варшавы: здесь существовали многочисленные зоны контакта между царской администрацией и местной общественностью. Разнообразие индивидуальностей среди носителей имперской власти продемонстрировало и в этой области неоднородность государственного аппарата. Главные акторы Варшавского магистрата, ведомства обер-полицмейстера, канцелярии варшавского генерал-губернатора и петербургского Министерства внутренних дел были вовлечены в сложный клубок взаимодействий по поводу управления мегаполисом на Висле, характеризовавшийся регулярными внутренними конфликтами. Различные должностные лица в силу своих функций занимали разные позиции по вопросу о трансформации городского пространства. В то время как центральные петербургские инстанции рассматривали Варшаву прежде всего в контексте империи, президенты города были ориентированы в гораздо большей степени на местные проблемы и интересы.

Именно это позволяло им искать контактов и диалога с желающими сотрудничать элитами варшавского городского общества. Местные позитивисты и филантропы стали их партнерами, так как были готовы продвигать модернизацию мегаполиса в тандеме с властями. Кроме того, возможности для бизнеса, открываемые многочисленными стройками переживающей бум Варшавы, а также технократические проекты инженеров, играющих в этом буме одну из главных ролей, создали дополнительные пространства, где сотрудничество между должностными лицами и представителями местного населения протекало удивительно прагматично и бесконфликтно. Четкое, казалось бы, разделение между властями и обществом теряло свою однозначность в конкретных проектах городской модернизации, а жесткий, казалось бы, антагонизм между россиянами и поляками – улетучивался. Не в последнюю очередь это свидетельствует о том, что негативная оценочная интерпретация царского режима как инстанции, мешавшей обновлению города, несостоятельна. Наоборот, государственные акторы в аппарате муниципального управления отличались очень большой склонностью к интервенционистскому управлению процессами, которое по уровню своей инвестиционной активности отчасти далеко превосходило то, что было типичным для гонорациоров, заседавших в выборных городских думах. Эти государственные акторы внесли значительный вклад в превращение Варшавы в модерный мегаполис.

И все же именно в городском пространстве становятся очевидны границы того, что было общего у коренного населения и у имперской диаспоры. Общество имперских акторов в Варшаве, в котором доминировали русские, перманентно находилось в состоянии диалектического противоречия между контактированием и разграничением с окружавшими его польскими и еврейскими обитателями города. Повседневные встречи между ними в городской жизни, а также точечные пространства и моменты сотрудничества не смогли в конечном счете предотвратить формирования русско-имперского параллельного мира в Варшаве. Живущие в этом мире люди образовали для себя пространство представлений и действий под названием «русская Варшава», четко отличавшееся от тех образов города и траекторий передвижения по нему, которые были характерны для поляков и евреев. Здесь в конце XIX века возникла своя, в значительной степени изолированная локальная система самоорганизации, имевшая свою, отдельную институциональную структуру, собственные социальные и культурные иерархии, а также собственную, непохожую на чужие городскую топографию.

Кроме того, границы, отделявшие эту формирующуюся имперскую общину от местной царской бюрократии, были крайне размыты. Ведь в ситуации периферии представители сообщества, понимавшего себя как имперское, и представители государственного аппарата находились друг с другом в тесно переплетенных отношениях. Нарастающая институционализация российской колонии в форме клубов, ассоциаций и других форумов происходила в постоянном взаимодействии должностных лиц и общественных акторов. О разделении сфер государства и общества говорить в контексте имперской диаспоры не приходится. И все-таки начиная с конца XIX века стал обозначаться конфликт, которому суждено было полностью развернуться в период после революции 1905 года. В ходе радикализации национальных требований, формулируемых русскими лидерами общественного мнения, все больше ставился под вопрос наднациональный горизонт ориентации высших государственных служащих.