Этот ползучий процесс отчуждения проявился в одном из центральных культурных учреждений имперской общины в Варшаве. Императорский университет, его ректоры и деканы, а также часть его преимущественно русской профессуры все больше становились поборниками превращения империи в национальное государство. При этом в первый период своего существования данное учебное заведение, вопреки своей плохой репутации, сыграло важную роль в образовании польского студенчества. Но оно же было и местом постоянных, а с 1890‐х годов – обостряющихся конфликтов между студенческими кругами и преподавателями, которые, особенно на гуманитарном факультете, были настроены славянофильски. В то время как первые требовали «полонизации» преподавания – его языка, а отчасти и содержания, – последние выступали за первенство русского языка в том, что понимали как славяноведение. Конфликты в Варшавском университете укрепляли стремление к максимальной «национализации» системы образования и, следовательно, к строгому этническому апартеиду в империи в целом.

Революция 1905–1906 годов стала катализатором этих процессов. Одновременно она обозначила и наиболее глубокий кризис имперского режима в Царстве Польском со времен Январского восстания 1863 года. С начала века государственная власть стремительно теряла авторитет. В столкновениях обнищавших городских низов, жертв экономического кризиса и революционных активистов самого разного происхождения возникла взрывоопасная ситуация, эскалацию которой обусловила Русско-японская война с ее внутриполитическими напряжениями. Революционная динамика 1904–1906 годов привела к многочисленным вспышкам насилия и временной потере государством контроля над большей частью польских провинций. Только благодаря двойной стратегии, проводимой генерал-губернатором Скалоном, которая была направлена, с одной стороны, на подавление восстания военными силами, а с другой – на ограниченное допущение деятельности наиболее умеренных польских сил, власти сумели вернуть себе инициативу. Такое сочетание режима военного положения и взаимодействия с готовыми к сотрудничеству общественными группами было характерно для административной практики этого генерал-губернатора вплоть до Первой мировой войны. Этот новый принцип управления возник в результате коренного переосмысления ситуации царскими чиновниками, которые теперь в качестве основной угрозы для государства стали рассматривать не столько своего традиционного врага – польское национальное движение, – сколько социалистические силы.

В 1905 году конфликтная ситуация в Царстве Польском значительно изменилась. Во-первых, революционная динамика в кратчайшие сроки радикализировала столкновения между режимом и его противниками. В этом отношении кризис, окончательно развернувшийся в 1905 году, лишь в ограниченной мере позволяет судить о конфронтации в период до 1900 года. Хотя старые конфликты способствовали эскалации революции, все же динамика восстания породила совершенно новый расклад сил, который оставался характерным и для последующих лет. К нему относится не только возросший уровень насилия в общественных конфликтах, но и политическая активизация более широких слоев населения. Вместе с новыми правовыми рамками, которые обеспечивались Основными законами 1906 года, была создана неведомая прежде форма политической публичной сферы. Еще во время действия военного положения и, особенно, после его отмены в 1909 году власти столкнулись с необходимостью управлять Царством Польским в новых условиях свободы прессы, думских выборов, легализованных партий и профсоюзов. С помощью административных директив можно было манипулировать составом избирательных курий, но нельзя было игнорировать эту политическую публичную сферу как новую норму взаимодействия власти и общества.

В связи с этим следует напомнить о спорах по поводу открытия моста через Вислу в декабре 1913 года. Тогда представители польского общественного мнения открыто и уверенно заявили в освобожденной от цензуры прессе, что считают себя фактическими творцами прогресса в крае и, следовательно, им полагается привилегированное место на церемонии открытия моста. Этот пример показывает, насколько велик был конфликтный потенциал ситуации в Царстве Польском до начала Первой мировой войны. Противостояния между представителями петербургского режима и местного общества были повсеместными, что проявлялось и в необходимости постоянной боеготовности царских войск.

Взаимное недоверие было велико; широко распространено было ощущение, что выхода из этой дилеммы антагонизма между государственной властью и коренным населением Царства Польского нет. Во всяком случае, царские власти практически не имели никакой концепции в вопросе о том, что делать с этой мятежной провинцией, помимо ее насильственного «замирения» военными методами. Накануне Великой войны они оказались в парадоксальной ситуации: с одной стороны, они не сомневались в том, что петербургское господство над Царством Польским будет продолжаться «вечно». С другой стороны, у них не было видения того, как должна происходить более полная интеграция этого края и народа в империю. Данная дилемма, кроме прочего, объясняет, почему власти с повышенной нервозностью реагировали на растущую угрозу войны: они не только осознавали, что выдающуюся на запад территорию Привислинского края, несмотря на построенные укрепления, в военном отношении вряд ли удастся удержать. Они также понимали, что на лояльность местного населения можно рассчитывать лишь очень условно. Учитывая недостаточную интегрированность Царства Польского в имперские структуры, чиновники не надеялись, что ситуация там во время новой войны будет существенно отличаться от той, которая возникла с началом Русско-японской. Имея перед глазами этот свежий опыт, имперские власти не ожидали при военном конфликте ничего, кроме дезертирства поляков на фронте и новой вспышки политического террора и общественных волнений в тылу.

В перманентной конфликтной ситуации с безрадостными перспективами утешала разве что уверенность в том, что у царского правительства есть инструмент, который позволяет хотя бы в мирное время надежно гарантировать власть над Привислинским краем, – армия. В том числе и поэтому государственные инстанции ограничивались теперь своей основной функцией – поддержанием «спокойствия и порядка». Этот принцип, которым генерал-губернаторы руководствовались в своей административной практике уже в XIX веке, после 1909 года приобрел новый смысл, так как вел к постепенному самоустранению властей от политических дебатов, имевших определяющее значение для местной публичной сферы в те годы. Польско-еврейский конфликт и его эскалация в виде бойкота 1912 года могут служить хорошей иллюстрацией этого процесса. Бюрократия ограничилась – как делала и при других конфликтах – в основном обеспечением стабильности и недопущением насилия в общественной жизни. До тех пор, пока не возникало впечатления, что опасность угрожает самому господству Петербурга в крае, представители власти не видели для себя необходимости вмешиваться в происходящее. Они как бы устранились и самоизолировались от внутренних дел Царства Польского.

Однако проблема заключалась в том, что высшее имперское чиновничество оказывалось в двойной изоляции: польская общественность избегала интенсивных контактов с должностными лицами, а русская общественность в Царстве Польском предъявляла им все более радикальные требования. Националисты стремились к расширению привилегий для русских, причем не только в польских провинциях, но и во всей империи. Они с возрастающей агрессивностью критиковали наднациональное самосознание царской управленческой элиты, которая и после 1900 года определяла себя скорее через сословное происхождение, служебную этику и верность короне, а не через принадлежность к какой-либо из этнических категорий, характерных для национального образа мыслей. При этом представителям петербургского режима оградить себя от нападок националистов оказалось гораздо тяжелее, чем иметь дело с позициями польских лидеров общественного мнения. Последних легко можно было вписать в традицию «польских притязаний» и просто игнорировать, а вот доминирующий в те годы русский националистический дискурс, который в значительной степени приравнивал «имперское» к «русскому», делал для властей предержащих трудным проведение границы ними самими и русской общественностью с ее националистическими протагонистами822. Тем не менее в прогрессирующем процессе изоляции чиновничества это дискурсивное навязывание статуса «товарищей по борьбе» мало что меняло. В обществе, которое развивалось по всем линиям и все больше распадалось на этносы, представители имперской власти оказывались во все большем одиночестве.