И хотя Марта, после окончания своих отношений с Эрнестом, отказывалась обсуждать писателя с интервьюерами и знакомыми, она, конечно, многое могла бы о нем порассказывать – в основном, плохого. И все же она безоговорочно восхищалась его твердостью и мужеством во время гражданской войны в Испании. Марта упоминала «нежность к другим», которую он тогда показывал, и отмечала: «Тогда я любила его за великодушие к другим и самоотверженное отношение к Делу». В несколько эгоистичном замечании в письме к одному из своих следующих любовников она говорила об Эрнесте: «В Испании он не был жестоким, он был добр… Он был добр к солдатам, к бедным людям. Очень короткое время он старался соответствовать образу, который я составила о нем». С проницательностью она замечала, что война выявила в Эрнесте самое лучшее, и Марта понимала, почему: «Думаю, то был единственный раз в его жизни, когда он не чувствовал себя самым важным. Он по-настоящему болел за Республику, он думал о войне… В противном случае я никогда бы не связалась с ним». В действительности подобными утверждениями Марта проясняет одну из самых больших своих ошибок: ей нравилось считать себя благородной и храброй (впрочем, такой она и была), и она мерила людей строгими мерками, с которыми подходила и к самой себе. При этом ее наблюдения насчет Эрнеста весьма правдоподобны. Каким-то образом он свел свое огромное эго к разумным масштабам и на время отставил в сторону. Все, что происходило в Испании – с людьми, которых он любил, в борьбе против фашизма, – значило гораздо больше.

* * *

Эрнест и Марта застали начало конца Республики. Они наблюдали за ходом битвы на Эбро, которая, столь многообещающая вначале, начала разворачиваться в пользу националистов. После того как солдаты Франко нанесли удар по республиканцам, они передвинулись в Каталонию, захватили Таррагону и в конце января 1939 года – Барселону. Правительственные чиновники отправились в изгнание, а Франция и США признали националистов законным правительством Испании. Двадцать четвертого апреля, спустя долгое время, Франко объявил войну. Все, что осталось к настоящему моменту от Республики, – сотни тысяч беженцев, пробиравшихся через границу во Францию, чтобы спастись от чисток франкистов. Скоро они были признаны виновными, заключены на неопределенное время в лагеря беженцев, маргинализованы и, несмотря на все усилия друзей Республики, почти забыты.

На Европу надвигалась масштабная война. В июне Марта простилась с Эрнестом в Париже и направилась в Прагу по заданию «Колльерс», освещать борьбу страны за свое право остаться в живых. Эрнест был не готов расстаться с Республикой и ее положением в борьбе с фашизмом. В январе он начал писать несколько рассказов о войне в Испании и верил, что получалось превосходно.

История с «Пятой колонной», впрочем, закончилась ничем. В декабре Эрнест вернулся на Ки-Уэст и, немедленно развернувшись на 180 градусов, отправился в Нью-Йорк, чтобы понаблюдать за работой над пьесой. Театральная гильдия пригласила голливудского сценариста Бенджамина Глейзера переписать ее для сцены, и Эрнест телеграфировал Полин: «АБСОЛЮТНО УЖАСНАЯ ТУПАЯ РЕБЯЧЕСКАЯ НЕВЕЖЕСТВЕННАЯ СЕНТИМЕНТАЛЬНАЯ ГЛУПОСТЬ». К концу января гильдия стала прослушивать актеров на роли, но Эрнест уже потерял к пьесе интерес. Марта приехала в Нью-Йорк сразу после Рождества, и они были рады побыть недолго друг с другом. Эрнест не смог удержаться, чтобы не показать Марту старшему сыну; когда шестнадцатилетний Джек приехал в Нью-Йорк из школы-пансиона посмотреть «Испанскую землю», Эрнест приветствовал его в театре рука об руку с Мартой, и она произвела на Джека впечатление.

Несмотря на то что Полин уже знала о Марте, она по-прежнему надеялась сохранить брак. Друзья рассказали ей, что видят Эрнеста с Мартой. Она попыталась обыграть ситуацию, когда написала Эрнесту в сентябре предыдущего года: «Если ты хочешь, чтоб жена оставалась довольной, постарайся, чтобы она не слышала от незнакомцев, где ее муж и с кем». В том же письме она говорила ему: «Я очень по тебе скучаю, но чувствую удивительное спокойствие в отношении судьбы твоей и моей». Уже скоро, впрочем, она начала говорить о «деле с этой Эйнхорн», как она называла Марту.

Полин и Эрнест отложили разногласия в сторону, когда в феврале 1939 года Грейс Хемингуэй решила навестить семью сына. Грейс подняла вопрос о возможности приезда, и скоро они получили телеграмму, что она приезжает на Ки-Уэст следующим днем. Затянувшееся молчание Эрнест нарушил письмом, написанным к матери под Рождество и приложил к нему, как выразилась Грейс, «щедрый» чек. В ответ Грейс написала, что ничего не слышала от него уже три года; пять месяцев назад она писала, что не получала от него новостей полтора года. Последнее более вероятно, поскольку тогда же Грейс упоминала об «очень недобром и неуместном письме». Письмо, о котором говорила Грейс, утрачено, однако мы знаем, что в письме к сестре Санни, написанном полтора года назад, в марте 1936 года, Эрнест саркастически заявлял, что он был несколько раздражен, узнав, что Грейс купила новый дом – вероятно, эта новость послужила поводом и сурового письма к матери. В самом деле Грейс переехала в дом поменьше, в соседний Ривер-Парк. Все ее вещи едва разместились в новом жилище, картины покрывали каждый дюйм стен, до самого потолка – почти так же, как в доме № 27 на улице Флерюс, где жила Гертруда Стайн. Теперь Грейс зарабатывала на жизнь уроками рисования и пения, а ее новыми увлечениями стали спиритизм и (если верить ее письму к Полин) тканье гобеленов, один из которых не так давно она отправила своему сыну. Ясно, что Грейс была полна энергии и в старости.

Что-то изменилось в те рождественские дни между Грейс и ее детьми. В 1935 году Грейс отдала «Уиндмир» Эрнесту и тем самым показала, что питает добрые чувства к старшему сыну, несмотря на все написанные им «мерзости». На самом деле Грейс и Эрнест оставались близки – хотя в их переписке на половину нежных, теплых и солнечных писем приходится половина злых, болезненных или мстительных, и лишь очень небольшое количество писем нейтрального содержания. Эрнест со своей старшей сестрой, Марселиной, стали заклятыми врагами. Марселина, подвизавшаяся в местном драматическом обществе и хваставшаяся тем, что их с мужем пригласили в детройтский «Светский календарь»[54], превратилась в рафинированную посетительницу женских клубов, из тех, кого он терпеть не мог – и к которым (ошибочно) причислял свою мать.

К великому ужасу Грейс, Эрнест не приносил никакой пользы «Уиндмиру». Как бы ни были красивы воды озера Валлун и окрестных рек, Эрнест считал, что его маленьким сыновьям тунец, выловленный у берегов Бимини, намного интереснее. Дом был слишком мал, в нем не было места для прислуги. Каковы бы ни были причины, дом пустовал – пока летом 1937 года Марселина не написала Эрнесту из своего семейного коттеджа на озере Валлун. Она спрашивала, могут ли ее мальчики плавать в гребной шлюпке из «Уиндмира», и предлагала вернуть лодку отремонтированной и покрашенной. Еще Марселина спрашивала, можно ли их сестре Санни, которая сейчас гостит у нее, достать свое каноэ из сарая. Наконец, она хотела знать, не против ли он, что Санни «возможно» будет спать в «Уиндмире», «если у нас будет слишком много народу». Эрнест пришел в ярость и запретил Марселине вообще приближаться к «Уиндмиру». Он подчеркнул, что Санни, Урсула и Лестер могут жить в доме и плавать на лодках, но она – нет. Он сделал только одну уступку: позволил ее сыновьям пользоваться лодкой, если они отремонтируют ее, как она и обещала. Свое письмо он заканчивал угрозой: «Если ты войдешь в дом с какой-либо иной целью, за исключением случаев, когда ты идешь туда в качестве гостя тех, кому я дал право пользоваться домом, я буду считать это посягательством на чужое имущество и поступать соответствующим образом». (Марселина спокойно проигнорировала угрозу и в 1942 году написала Грейс, что, хотя Эрнест и велел ей держаться подальше, она посадила в «Уиндмире» «маленький» садик – всего девять грядок овощей).