Я ничего не сказал. Я уставился на уродливые лампы дневногосвета, встроенные в выложенный плиткой потолок, на бессмысленную мебель, напятна и вырванные нитки, на засаленный журнал с улыбающимся ребенком наобложке. Я посмотрел на него. Постепенно боль угасла и превратилась в тупойзуд. Я ждал. Ничто не заставило бы меня заговорить, только не сейчас.

После долгих молчаливых раздумий он вроде бы очнулся от чар.Меня, как всегда, околдовывала спокойная кошачья грация его движений. Онпробормотал, что должен увидеть тело. Несомненно, это можно устроить.

Я кивнул.

Тогда он полез в карман и достал маленький британскийпаспорт – конечно фальшивку, купленную на Барбадосе – и взглянул на нее с такимвидом, будто старался разрешить небольшую, но очень важную загадку. Потом онпротянул ее мне, хотя я не представлял себе, с какой целью. Я увидел передсобой красивое молодое лицо с тайными признаками мудрости; зачем мне этакартинка? Но я разглядывал ее, следуя его желанию, и увидел под новым лицомстарое имя.

Дэвид Тальбот.

Для фальшивого документа он использовал собственное имя, какбудто…

– Да, – сказал он, – как будто я знал, чтоникогда, никогда уже не стану прежним Дэвидом Тальботом.

Покойного Дэвида Тальбота еще не отправили в морг, так какиз Нового Орлеана зафрахтованным рейсом вылетел его близкий друг по имени ЭронЛайтнер; он должен очень скоро приехать.

Тело лежало в маленькой, безупречно чистой палате. Старик сгустыми темно-седыми волосами, спокойный, как во сне, большая голова на простойподушке, руки сложены по бокам. Щеки уже слегка запали, благодаря чему лицоудлинилось; при желтом свете лампы нос выглядел резче, чем на самом деле, итвердым, словно был сделан не из хряща, а из кости.

С тела сняли льняной костюм, его вымыли, убрали и одели впростую хлопчатобумажную рубашку. Его накрыли одеялом, и из-под его белого краявыглядывал рубец бледно-голубой простыни. Веки слишком тесно прилипли к глазам,как будто кожа уже разглаживалась и даже таяла. Обостренное восприятие вампирауже улавливало аромат смерти.

Но этому Дэвиду не узнать, не почувствовать такой запах.

Он стоял у кровати, рассматривая тело, свое застывшее лицо счуть-чуть пожелтевшей кожей и щетиной, несколько грязное и неаккуратное.Неуверенной рукой он потрогал свои седые волосы, задержав пальцы на волнистойпряди волос у правого уха. Потом он отстранился и встал, собранный, словноявился на похороны, чтобы отдать последнюю дань уважения.

– Мертвое, – пробормотал он. – Действительномертвое, по-настоящему. – Он глубоко вздохнул, обвел глазами потолок истены палаты, окно с опущенными жалюзи, унылый, покрытый линолеумом пол. –Я не чувствую жизни ни в нем, ни поблизости, – сказал он тем же сдержаннымтоном.

– Нет. Ее нет, – ответил я. – Процесс разложенияуже начался.

– Я думал, он останется здесь! – прошептал он. – Вэтой комнате, как клуб дыма. Я думал, что непременно почувствую его рядом,думал, он постарается вернуться.

– Может, он здесь, – сказал я. – Но у него ничегоне выходит. Как ужасно, даже для него.

– Нет, – ответил он. – Здесь никого нет. – Онуставился на свое старое тело, словно не мог отвести от него глаз.

Шли минуты. Я наблюдал за его неуловимо напряженным лицом,тонкой пластичной кожей, которая то растягивалась или сжималась под действиемэмоций, то снова разглаживалась. Он уже смирился? Он был близок мне как никогдаи все больше вживался в новое тело, пусть даже его душа просвечивала сквозьнего прекрасным светом.

Он опять вздохнул, отодвинулся, и мы вместе вышли изкомнаты.

Мы стояли вдвоем в тускло-бежевом коридоре подмрачно-желтыми лампами дневного света. За стеклянным окном, затянутым тонкимитемными шторами, мигал и загорался Майами; с проходящего рядом шосседоносился глухой рев, каскад зажженных фар скользил в опасной близости от нас,прежде чем дорога отклонялась в сторону, снова поднималась на длинные тонкиебетонные ноги и уносилась прочь.

– Ты понимаешь, что потерял поместье Тальботов, –сказал я. – Оно принадлежало тому человеку.

– Да, я уже подумал, – вяло ответил он. – Я из техангличан, что не забывают о таких вещах. Подумать только, оно перейдет кмерзкому кузену, который только и захочет, что немедленно выставить его напродажу.

– Я тебе его выкуплю.

– Орден может сам выкупить. По завещанию большая часть моегосостояния переходит к нему.

– Ты уверен? Даже Таламаска, может быть, к такому не готова!Кстати, люди, бывает, превращаются в настоящих зверей, чуть только речь заходито деньгах. Позвони моему агенту в Париже. Я велю ему отдать тебе абсолютно все,что ты пожелаешь. Я позабочусь, чтобы тебе вернули все состояние, все, допоследнего фунта, и в первую очередь – дом. Можешь рассчитывать на все, что уменя есть.

Он слабо удивился. И был глубоко тронут.

Я не мог не задаваться вопросом – а сам я когда-нибудьчувствовал себя так легко в этом высоком теле с длинными руками и ногами?Конечно, мои движения были импульсивнее и даже резче. Эта сила выжала из меняопределенную небрежность. Он же, напротив, познакомился с каждым сухожилием, скаждой костью.

Я мысленно увидел старого Дэвида – как он прогуливался поулицам Амстердама, по узким булыжным мостовым, отступая от жужжащихвелосипедов. В нем и тогда присутствовала эта уравновешенность.

– Лестат, ты за меня не отвечаешь, – сказал он. –Ты не виноват в том, что произошло.

Я внезапно почувствовал себя очень несчастным. Но нужно былокое-что сказать, не так ли?

– Дэвид, – начал я, пытаясь скрыть горечь. – Еслибы не ты, я бы никогда с ним не справился. В Новом Орлеане я говорил тебе, чтобуду твоим рабом навеки, если ты поможешь мне отобрать мое тело. Что ты исделал. – У меня дрожал голос. Мне было противно. Но почему не сказать всесразу? К чему продлевать агонию? – Конечно, я понимаю, что теперь япотерял тебя навсегда, Дэвид. Я понимаю, что теперь ты никогда не примешь от меняТемный Дар.

– Но зачем говорить, что ты потерял меня, Лестат? –спросил он тихо, но пылко. – Почему мне нужно умереть, чтобы любитьтебя? – Он сжал губы, пытаясь подавить внезапный всплеск чувства. –Зачем тебе такая цена, особенно сейчас, когда я живу как никогда прежде?Господи Боже, ты, естественно, сознаешь величие того, что произошло! Япереродился.

Он положил руку мне на плечо, стараясь сжать твердуючужеродную ткань, которая едва чувствовала его прикосновение, или же, лучшесказать, чувствовала его совсем по-другому, а как – он никогда не узнает.