– Я люблю тебя, друг мой, – сказал он тем же жаркимшепотом. – Прошу тебя, не уходи. Мы стали так близки.

– Нет, Дэвид. Не стали. В последние несколько дней мы былиблизки, потому что оба были смертны. Мы видели одно и то же солнце, одни и теже сумерки, чувствовали одно и то же земное притяжение. Мы вместе пили ипреломляли хлеб. Мы могли бы заняться вместе любовью, если бы ты позволил. Новсе изменилось. Ты получил молодость, да, а с ней – головокружительноеудивление, сопутствующее чуду. Но, глядя на тебя, Дэвид, я все равно вижусмерть. Я вижу человека, который гуляет на солнце со смертью за плечом. Я знаю,что не могу быть твоим спутником, как ты не можешь быть моим. Все это простодоставляет мне слишком мучительную боль.

Он молча наклонил голову, самоотверженно стараясь сохранитьвнутреннее самообладание.

– Не оставляй меня так рано, – прошептал он. – Ктоеще во всем мире сможет меня понять?

Внезапно мне захотелось взмолиться: «Подумай, Дэвид,бессмертие в прекрасном молодом теле!» Я хотел рассказать ему обо всех местах,куда мы, двое бессмертных, сможем отправиться, о чудесах, которые сможемувидеть. Я хотел описать мрачный храм, обнаруженный мной в самой чащетропического леса, объяснить, что значит без страха бродить по джунглям и иметьглаза, проникающие в самые темные уголки… О, сейчас из меня польется потокслов, а я не предпринимаю попыток скрыть мысли и чувства. Ну да, ты сновамолод, и теперь можешь остаться молодым навсегда. Более подходящего средствадля путешествия во тьму и представить невозможно; как будто таким образом тебяподготовили темные духи! Ты обладаешь и мудростью, и красотой. Наши богисовершили чудо. Идем, идем со мной.

Но я молчал. Я не стал умолять. Молча стоя в коридоре, явдыхал исходящий от него запах крови, запах, исходящий от каждого смертного, ноу каждого он свой. Как мучительно мне было отмечать эту новую жизненнуюэнергию, этот более резкий жар, более звучное и медленное сердцебиение,открытое моим ушам, как будто само тело говорило со мной на непонятном емуязыке.

В том новоорлеанском кафе это живое существо источало тот жесамый резкий запах жизни, но он был другой. Да, совсем другой.

Покончить с этим было несложно. Что я и сделал. Я завернулсяв хрупкий одинокий покой обычного человека. Я не смотрел ему в глаза. Мнебольше не хотелось слушать сбивчивые извинения.

– Скоро увидимся, – сказал я. – Я понимаю, чтобуду тебе нужен. Когда груз ужаса и тайны будет давить слишком сильно, тебепотребуется твой единственный свидетель. Я приду. Но дай мне время. И незабудь. Позвони моему человеку в Париж. Не полагайся на Таламаску. Разумеется,ты не пожертвуешь им еще и эту жизнь?

Повернувшись, чтобы уходить, я услышал в отдаленииприглушенный звук открывающихся дверей лифта. Приехал его друг – невысокийседовласый человек, одетый так, как часто одевался Дэвид, в официальныйстаромодный костюм-тройку. Он с очень взволнованным видом приближался к намбыстрой оживленной поступью, но тут его взгляд остановился на мне, и онзамедлил шаг.

Я поспешил прочь, не обращая внимания на противное сознаниетого, что этот человек знает меня, знает, кто я и что я. Тем лучше, решил я,ибо он, несомненно, поверит Дэвиду, когда тот начнет свою странную повесть.

Ночь, как всегда, ждала меня. А жажда моя ждать больше немогла. Я на секунду остановился, запрокинул голову, закрыл глаза, почувствовалжажду и захотел зареветь, как голодный зверь. Да, когда ничего другого неостается, существует кровь. Когда мир при всей своей красоте кажется пустым ибессердечным, а я полностью в тупике. Подайте мне старую подругу смерть исоответствующий поток крови. Идет Вампир Лестат, он хочет пить, и сегодня-тоночью он себе ни в чем не откажет.

Но, рыща по грязным переулкам в поисках моих любимыхжестоких жертв, я понимал, что потерял свой прекрасный южный город Майами. Покрайней мере, на какое-то время.

Я не мог выбросить из головы элегантный номер в«Сентрал-Парк» с открытыми навстречу морю окнами и фальшивого Дэвида,заявляющего, что он хочет получить Темный Дар! И Гретхен. Настанет ли момент,когда я забуду Гретхен и то, как изливал историю Гретхен человеку, которогосчитал Дэвидом, после чего мы поднялись по ступенькам в мою комнату, как у менябилось сердце и я думал: «Наконец-то! Наконец-то!»

Озлобленный, разгневанный, опустошенный, я больше не хотелвидеть красивые отели на Саут-Бич.

В кукольной мастерской

Появилась детская люлька.

– Нас детеныш людской

Опозорил! – крикнула кукла.

И из витрины паяц,

Переживший множество кукол,

За ней заорал, распалясь:

– Мало того что наш угол

Отвратителен и зловещ,

Так хозяева нас оскорбляют

И еще сюда выставляют

Крикливую грязную вещь! —

Понимая, что муж все слышит,

Кукольникова жена

К креслу его спешит.

Ему на плечо она

Голову преклонила

И тихо произнесла:

– Милый, прости меня, милый,

Это ведь не со зла.

У. Б. Йейтс

Перевод А. Сергеева

Две ночи спустя я возвратился в Новый Орлеан. Я бродил поФлориде и живописным южным городкам, часами гулял по южным пляжам, дажеповорошил голыми пальцами ног белый песок.

В конце концов я вернулся, и неизбежный ветер начисто сдулхолодную погоду. Воздух снова почти благоухал – мой Новый Орлеан, – а небонад бегущими облаками казалось высоким и ярким.

Я немедленно отправился к своей дорогой пожилойквартиросъемщице и позвал Моджо, заснувшего на заднем дворе, – в квартиркеему было слишком жарко. Когда я вошел во дворик, он не заворчал, но звук моегоголоса всколыхнул в нем воспоминания. Стоило мне произнести его имя – и онснова стал моим.

Он подошел ко мне, подпрыгнул, вскинув мне на плечи мягкиетяжелые лапы, и лизнул в лицо огромным розовым, как ветчина, языком. Я прижалсяк нему, поцеловал и зарылся лицом в душистый сверкающий серый мех. Я сноваувидел его теми же глазами, что и в ту ночь в Джорджтауне, – увидел егонеистовую жизненную энергию и великую доброту.