Содержание искусства, таким образом, изменилось, стало новым. Вместо небесного, божественного оно стало изображать земное, человеческое. Но понимание искусства, его теория, в силу инерции остаётся покуда старым, так как новые теоретики обращаются сплошь да рядом уже не к самим произведениям искусства, чтоб узнать, что же они такое, а к уже существующей, созданной в прежние времена теории.

Однако выводы старой теории зачастую оказываются не в ладу с существующей практикой. Новые теоретики всё чаще замечают, что термин «прекрасное» не совсем верно определяет содержание искусства. Ведь искусство теперь уже изображает не только, может быть, даже не столько идеальную, божественную красоту, сколько простую, повседневную красоту, красоту обычной человеческой жизни. В связи с этим в термин «прекрасное» постепенно начинает вкладываться новое содержание. Прекрасное истолковывается теперь уже просто как красота, красота всякая, а не только её превосходная степень. В эстетической литературе наряду с термином «прекрасное», часто взамен его, как его синоним, употребляется термин «красота».

Такая замена термина или его значения не спасает, однако ж, от дальнейших недоразумений, поскольку теперь уже всё больше заметно, что искусство изображает не только всяческое прекрасное (прекрасное, лишённое своего божественного значения), но и такие явления, которые ни прекрасными, ни красивыми уже не могут быть названы.

Как же в таком случае быть с известной с незапамятных времён формулой: «Искусство изображает прекрасное»? К этой формуле все так привыкли, что никому уже не приходит в голову усомниться в её правдивости. «Искусство изображает прекрасное, – продолжают твердить эстетики, – а поскольку это так, то и трагическое, и комическое, и безобразное, как и всё остальное, что изображает искусство, – тоже, надо полагать, есть нечто прекрасное, либо, попадая в произведение искусства, они тем самым становятся прекрасным». Именно к такому парадоксальному выводу и приходит идеалистическая эстетика, рассматривающая трагическое и безобразное как видоизменение возвышенного, а само возвышенное наряду с комическим как видоизменение прекрасного. Получается, что и возвышенное, и комическое, и трагическое, и даже безобразное, изображённые в искусстве, перестают быть сами собой и превращаются каким-то путём в прекрасное или, во всяком случае, в явления одного с ним порядка.

Если согласиться, что это на самом деле так, то нужно согласиться, что искусство изображает жизнь не правдиво, что художник изображает не то, что видит, искажает действительность. Стараясь выйти из создавшегося затруднения, одни эстетики утверждают, что художник-де и не должен изображать жизнь правдиво, поскольку его задача воспевать жизнь, то есть приукрашивать её, восполнять недостаток красоты в природе; другие эстетики утверждают, что в задачу художника и вовсе не входит изображать действительность, так как цель его – творчество: художник-де должен творить, создавать красоту, поскольку подлинная красота – это красота искусства, красота, создаваемая человеком, а не красота жизни; третьи говорят, что художник должен изображать не жизнь, а идеалы, то есть не то, что существует в жизни, а то, что должно существовать, и таким образом зовёт нас к осуществлению этих идеалов; четвёртые говорят, что искусство должно воспитывать, а воспитывать оно может лишь красотой, и т. д. При всём этом остаётся неясным, почему воспитывать красотой лучше, чем воспитывать правдой; почему, изображая идеалы, художник содействует осуществлению этих идеалов, а не создаёт ложное впечатление, что изображённые им идеалы уже осуществлены в действительности; почему подлинная красота – это красота искусства, а не красота жизни, и где художник может находить образцы для якобы творимой им красоты, если не в самой жизни. (Именно на этом пути художник и порывает с подлинной красотой и самой правдой, доходя до подлинного безобразия, именуемого абстракционизмом.)

Сведение всех эстетических категорий к категории прекрасного необходимо в системе идеалистической эстетики потому, что иначе она не в состоянии объяснить наслаждение, получаемое нами от восприятия произведений искусства, особенно от восприятия трагического и безобразного, то есть таких вещей, в которых нет и не может быть ничего для нас приятного, привлекательного.

Теоретически можно доказывать, что трагическое или безобразное является видоизменением прекрасного, так как любое прекрасное, любая красота может быть изменена, изуродована до такой степени, что перейдёт в свою полную противоположность и превратится в нечто действительно ужасное, безобразное. От этого, однако, ужасное не перестанет быть ужасным, а безобразное – безобразным. Подобным методом можно доказать и что ложь является видоизменением правды и поэтому между ними никакой разницы нет; и что зло является видоизменением добра, в результате чего злом можно наслаждаться в той же степени, что и добром. К каким бы, однако, уловкам ни прибегали эстетики, простой, нормальный человек, чьё сознание не замутнено никакими эстетическими парадоксами, не в силах постичь, как можно наслаждаться, глядя на картину человеческих страданий, на изображение чьей-либо трагической гибели и т. п.

Секрет притягательной силы, какую оказывает на нас трагическое и безобразное, изображённые в искусстве, заключается, безусловно, не в том, что они являются видоизменением, разновидностью прекрасного или возвышенного, то есть вещами чем-то для нас приятными, и не в том, что эти неприятные вещи изображены в приятном, привлекательном виде. Трагическое, то есть ужасное в человеческой жизни, как его определил Чернышевский, а вместе с ним и просто страшное, грозное, неумолимое, неотвратимое, так же как безобразное, низкое, отвратительное, притягивают наше внимание, интересуют нас как нечто такое, от чего в огромной степени зависит наша жизнь, наша участь.

Интерес ко всему, что нас близко касается, заставляет нас стремиться к познанию не только положительных, приятных для нас явлений, но и явлений отрицательных, неприятных, нежелательных, враждебных, поскольку с ними всё же приходится встречаться в жизни. Мы можем с ужасом отворачиваться от чего-то страшного, угрожающего, безобразного, но какое-то чувство внутри нас (наш познавательный инстинкт) приковывает наш взор к этому явлению, заставляет, как бы помимо нашей воли, знакомиться с ним, познавать его.

Бывают вместе с тем случаи, когда чувства, внушаемые нам чем-либо ужасным, отвратительным, безобразным, оказываются сильнее нашего стремления познавать, когда эти чувства убивают, подавляют, заглушают наш познавательный инстинкт. Наш взор уже в буквальном смысле отвращается от подобных явлений, и мы не испытываем удовольствия от удовлетворения познавательного инстинкта, не испытываем, следовательно, эстетического наслаждения.

Этим как раз и объясняется, почему не любое страшное, безобразное или отвратительное явление может быть изображено в искусстве, хотя бы оно и действовало на наши чувства. Часто, показывая в художественных фильмах все приготовления к сложной хирургической операции, которую необходимо сделать раненому или заболевшему герою картины, кинематографисты тем не менее никогда самой операции не показывают. Мы часто видим в художественных фильмах сцены военных действий: разрывы мощных авиационных бомб,