— Пожалуй, пора домой, — сказал мистер Миглзпосле небольшой паузы.

— Я скоро приду.

Мистер Миглз повернул к дому, и Артур осталсяодин. Он еще побродил с полчаса над рекой, серебрившейся в мирном сиянии луны,потом заложил руку за борт сюртука и осторожно вытянул спрятанные там розы.Прижал ли он их на миг к сердцу, или, может быть, к губам — кто знает?Достоверно одно: он нагнулся и бережно опустил их в реку. Бледные и призрачныев лунном свете, они закачались на воде, и течение унесло их прочь.

Когда Кленнэм вернулся в дом, там уже горелиогни, и в их ярких отсветах все лица, в том числе и его лицо, казалисьспокойными и радостными. Незаметно скоротали за беседой вечер (старшийкомпаньон был нынче в ударе, и сыпал рассказами, не давая никому скучать) — иразошлись на покой. А меж тем цветы, бледные и призрачные в лунном свете, плыливсе дальше, уносимые течением. Так и в жизни многое, чем некогда полна была душаи сердце, уплывает от нас, чтобы затеряться в океане вечности.

Пока происходили все эти события, ничто ненарушало унылой скуки дома в Сити и ничто не менялось в раз навсегда заведенномповседневном обиходе больной. Утро, полдень, вечер, утро, полдень, вечерчередовались с неуклонным постоянством, точно без конца повторяющийсянеторопливый перестук одних и тех же частей часового механизма.

Кресло на колесах хранило, верно, немаловоспоминаний и дум, как всякое место, где влачит свои дни человеческоесущество. Улицы, дома, люди — сколько их проносилось, должно быть, передмысленным взором больной в долгие томительные вечера; и хотя иных улиц давноуже не существовало, дома были перестроены до неузнаваемости, а люди успелисостариться, она продолжала видеть их такими, какими они были много лет назад.

Такова слабость многих прикованных к постелиинвалидов, болезненное заблуждение почти всех затворников — им кажется, чточасы жизни остановились в тот миг, когда сами они перестали принимать в нейдеятельное участие, что все человечество замерло на месте, как только ониоказались обречены на неподвижность; они не способны судить о переменах, совершающихсяза пределами их кругозора, иначе, как по собственному убогому, однообразномусуществованию.

Какие сцены, какие лица чаше всего оживали впамяти этой суровой женщины среди тишины мрачной комнаты, которой она непокидала ни зимой, ни летом? На этот вопрос никто, кроме нее самой, не мог быответить. Быть может, мистер Флинтвинч, изо дня в день сверля ее видом своейскривленной физиономии, и досверлился бы в конце концов до ответа, если бматериал был более податлив; но с ней он справиться не мог. Что же до миссисЭффери, то у нее довольно было собственных забот: растерянно таращить глаза насвоего повелителя и на свою больную госпожу, кутать голову передником, еслинужно пройти по дому после наступления темноты, всегда прислушиваться вожидании непонятных шумов и шорохов, иногда в самом деле слышать их, и никогдане выходить из странного, смутного, дремотного состояния, похожего налунатический сон.

Насколько могла судить миссис Эффери, в делахфирмы наступило оживление; по крайней мере ее супруг теперь постоянно корпел всвоей тесной конторе над бумагами или принимал посетителей, которых являлосьгораздо больше, чем в последние годы (что, впрочем, еще не значит — много, таккак в последние годы фирма была совсем заброшена клиентами). Письма, счета,разговоры с людьми — все это занимало у мистера Флинтвинча немало времени.Кроме того, он и сам наведывался в другие торговые дома, бывал на причалах и вдоках, на бирже и в таможне, в кофейне Гэрроуэя и в кофейне «Иерусалим»,[66] —словом, целый день то приходил, то уходил. А вечерами, если миссис Кленнэм невыражала особого желания наслаждаться его обществом, он часто захаживал вближнюю таверну, просматривал списки прибывших судов и биржевые отчеты за деньи даже успевал перекинуться дружеским словечком с каким-нибудь шкипером,завсегдатаем заведения. Но каждый день он непременно выбирал час-другой дляделового разговора с миссис Кленнэм, и Эффери, которая вечно сновала всюду,прислушиваясь и приглядываясь, решила, что умники наживают большие барыши.

Оторопелое состояние, в котором неизменнопребывала теперь благоверная мистера Флинтвинча, сказывалось в каждом еевзгляде, в каждом поступке, и вскоре умники пришли к убеждению, что этапочтенная особа, никогда не отличавшаяся сообразительностью, окончательновыжила из ума, а потому вовсе перестали обращать на нее внимание. Считал лимистер Флинтвинч, что по своей наружности она не слишком подходит для супругинегоцианта, или он опасался, как бы она не повредила ему в мнении клиентов(раз, мол, человек жену не умел выбрать, так чего от него и ждать), но толькоей был дан строжайший приказ: об их супружеских отношениях не заговаривать ипри посторонних его Иеремией не называть. А так как она частенько забывала обэтом приказе и мистер Флинтвинч в наказание за подобную забывчивость ловил еена лестнице и тряс изо всех сил, то она всегда находилась в ожидании очереднойрасправы, и от этого у нее был еще более испуганный вид.

В комнате миссис Кленнэм Крошка Доррит,прилежно трудившаяся с самого утра, подбирала с полу нитки и обрезки материи,прежде чем уйти домой. Мистер Панкс, которого Эффери только что ввела вкомнату, справлялся у миссис Кленнэм о ее здоровье от имени своего хозяина,пояснив, что ему «случилось быть неподалеку», вот он и зашел. Миссис Кленнэмсмотрела на него, сурово сдвинув брови.

— Мистеру Кэсби известно, что в моем положенииперемен не бывает, — сказала она. — Единственная перемена, которой я жду, —великая перемена.

— Неужели, сударыня? — откликнулся Панкс,скосив глаза в сторону маленькой швеи, которая на коленях ползала по ковру,собирая нитки и лоскутки, оставшиеся после ее работы. — Но вы отличновыглядите, сударыня.

— Я несу то, что мне положено нести, —отвечала она. — Делайте и вы то, что вам положено делать.

— Благодарю вас, сударыня, — сказал мистерПанкс. — Я и то стараюсь.

— Вам, видно, часто случается быватьнеподалеку, — заметила миссис Кленнэм.

— Да, сударыня, довольно часто, — сказалмистер Панкс. — Последнее время у меня чуть не каждый день дела в этой стороне.То одно, то другое.