что система объявляет сумасшедшими тех, кто слишком много знает и понимает, и превратила недостаток в достоинство. Подобным же образом Дзен Баптист увязал помешательство с правдой: «Принято считать, что в СССР единственными, кто говорил правду, были диссиденты, т. е. инакомыслящие. И это правда, что они говорили правду, но они были не единственные. Мы, хиппи, тоже говорили правду. И не только словом, но и жизнью. За это нас считали сумасшедшими». Для того чтобы переосмыслить унизительное положение людей, признанных сумасшедшими, хиппи создали обширный словарь сленга. Называя психиатрическую больницу «сумасшедшим домом», «дурдомом» или чаще всего «психушкой», «дуркой», они таким образом исправляли свой опыт пребывания в больнице, возвращая себе свой прежний мир и свою прежнюю личность. Также они взяли самый распространенный среди участников сообщества диагноз и превратили его в часть хипповского сленга: «сойти с ума» превратилось у них в «шизовать»[992]. Такая неуважительная терминология скорее означала насмешку и принижение, чем инверсию, тем самым отделяя пережитый в сумасшедшем доме хипповский опыт от опыта других пациентов. Меняя больничный язык и управляя им, они также изменяли и саму реальность. Хиппи могли превратить психушку из места, где их подвергали контролю, в место, которое контролировали они сами. Это было продолжением их борьбы за свободу в условиях усиленного контроля и надзора[993].

Самые ожесточенные бои между хиппи и представителями официальной системы велись на полях принудительного лечения. Хиппи зачастую не возражали против постановки психиатрических диагнозов, но вовсе не хотели, чтобы их от безумия лечили. С их точки зрения, с помощью всех этих медикаментов им скорее не помощь оказывалась, а осуществлялось наказание. Сильные седативные препараты, призванные облегчить галлюцинации и тревожные состояния, часто погружали пациентов в вегетативное состояние, находясь в котором они не могли двигаться или говорить. Саксофонист Алексей Козлов вспоминает, как попавшего после демонстрации на несколько месяцев в психбольницу Солнце навещали его друзья, но он практически их не замечал, находясь под тяжелым воздействием аминазина[994]. Владимира Тарасова в больнице «Матросская тишина» в 1972 году тоже лечили аминазином, и он с ужасом вспоминает тремор и состояние одеревенения во всем теле после ежедневного курса препарата[995]. Также назначались нейролептики, особенно если пациенты-хиппи отказывались принимать прописанные им лекарства или нарушали порядок в отделении. Часто лечение сопровождалось издевательствами и физическим насилием[996]. Некоторые хиппи, имея на то основания или нет, подозревали своих врачей в том, что те по приказу свыше используют их в качестве подопытных кроликов. «Мой куратор и лечащий врач, — вспоминал Саша Егоров из Каунаса, — всем этим нас „лечила“, как, вы знаете, Эльза Кох [ставила эксперименты] на живых людях, как где-нибудь в Бухенвальде, когда им давали страшные лекарства. Она оказалась капитаном советской армии, как и все доктора в этой среде»[997]. Попавшие в разное время в психиатрические больницы люди описывали свое лечение как бессмысленное, они считали его наказанием — экспериментами или просто садизмом. Поскольку у многих хиппи уже был опыт потребления (удовольствия ради) разного рода советских психотропных препаратов, они часто знали, что им дают и от чего следует отказываться. Алексею Фрумкину было всего пятнадцать лет, когда он, надеясь в будущем избежать армейского призыва, обратился к психиатру. Врачи, посмотрев на его длинные волосы и послушав речи про темные силы и пацифизм, быстро поместили его в закрытое детское отделение.

Это было на Каширке. Шестнадцать таблеток в день. Меня кололи аминазином. В один день они сняли циклодол, который был как катализатор, он должен был собирать эффекты этих таблеток, и у меня началась дистрофия. Чтобы перевернуться с боку на бок, мне требовалось минут десять. Все болело. Когда пришла мама, она меня вообще не узнала. И они ничего не делали. Через неделю они вернули этот циклодол, и тогда у меня все выпрямилось[998].

Как гласят хипповские больничные предания, хуже отмены циклодола было насильственное введение сульфозина, раствора серы в масле, которое вызывало жар и сильную боль во всем теле[999]. Это был стандартный метод лечения хиппи «первого поколения», но во времена Второй Системы «сульфу», похоже, уже не применяли. Начиная примерно с середины 1970‐х годов режим в психбольницах стал более гуманным (возможно, из‐за того, что к тому времени информация о случаях карательной медицины в отношении диссидентов попала в заголовки мировых СМИ). Однако и те, кто оказывался в психбольницах позднее, рассказывали практически о пытках, которые к ним применяли. Теперь главным инструментом психиатрии был инсулиновый шок. Инсулин вводился в огромных дозах. Тяжесть шока можно было корректировать, давая небольшие дозы сахара[1000]. Известен также как минимум один случай применения для лечения маниакальной депрессии электрошока, между курсами которого пациент покончил жизнь самоубийством, выпрыгнув в окно[1001]. Примечательно, что, в то время как на Западе все эти препараты и средства считались непригодными для лечения психических заболеваний и были запрещены, практиковавшаяся в 1950‐х в США лоботомия (удаление частей мозга, которые, как тогда думали, вызывают нарушения психики), приводившая к смертельным исходам, была, в свою очередь, запрещена в СССР.

Ил. 76. Диверсант в психиатрической больнице, рядом — его жена Наташа, примерно 1980 год. Фото из коллекции Музея Венде, Лос-Анджелес

Лишенные возможности думать и двигаться, хиппи переставали «отличаться» от нормы. Они находились на самой примитивной ступени человеческого существования. Теперь их сопротивление было преодолено. Для хиппи такое состояние было противоположно тому, к чему они стремились: свободе. Не давая им возможности даже на самые скромные проявления независимости, принудительное лечение уничтожало главную основу их идентичности. Принудительное лечение было худшим моментом сражения хиппи с властями. Мало кто из них подробно рассказывал об этом тяжелом опыте. Наоборот, большинство интервьюируемых стремились приукрасить свои истории госпитализации в психушку. Напускная небрежность, с какой хиппи говорили — если в принципе говорили — о психиатрических больницах, могла означать совершенно обратное: это была тактика, помогавшая забыть о той высокой цене, которую им пришлось заплатить за отвоеванные островки свободы. Интересно, что описания пребывания в лечебницах отличались от человека к человеку и даже от одного интервью к последующему. Сергей Москалев, с которым я дважды разговаривала, дал мне две совершенно разные картины: в первом интервью он отказался вдаваться в детали, но сравнил свой опыт госпитализации с фильмом «Пролетая над гнездом кукушки». Среди хиппи ходили разговоры, что уход Москалева из