изложения — в частности, в начале нашей встречи в январе 2012 года он упомянул кагэбэшную слежку. На протяжении всего интервью он постоянно давал понять, что неплохо разбирается в психиатрии (благодаря матери-профессору, а также потому, что одно время работал ассистентом лаборанта в психологической клинике Первого мединститута, где она преподавала), а также подчеркивал свое привилегированное положение в советской системе. Поэтому поначалу я отнеслась к этой истории скептически. Итак, однажды в 1977 году Сергею позвонила хиппи по имени Мелания и попросила встретиться с ней на Пушкинской площади — это было известное место хипповской тусовки. Он обнаружил там напуганную до состояния истерики девушку, которая поведала, что ее, ее жениха и нескольких приятелей по инициативе их родителей поместили в психиатрическую больницу, пребывание в которой вскоре превратилось в настоящий кошмар. В течение месяца они были лишены каких-либо контактов с внешним миром и даже друг с другом, им не позволялось читать или слушать музыку. Родители выкинули всю их хипповскую одежду и купили взамен тренировочные костюмы и кеды, лишив таким образом достаточно важных атрибутов их идентичности. Затем их компанию в количестве пятнадцати человек отвезли куда-то в неизвестное место в Средней Азии, где держали в изоляции. Там были издевательства, избиения и жесткая иерархия, их заставляли признаваться в собственном сумасшествии. Затем появился доктор Столбун, который пообещал, что вылечит их от тяжелой формы шизофрении. Под конец «лечения» все пациенты поверили, что они душевно больны — как в это уже верили их родители. Меланию, к ее удивлению, отпустили. Она объясняла это тем, что настоящим объектом «лечения» был ее бойфренд, сын советского генерала, работавшего в космической отрасли. Поэтому она вернулась в Москву, где сразу же обратилась к Большакову[1032].

Сергей Батоврин, вращавшийся в тех же хипповских кругах, но с начала 1980‐х годов не имевший контактов с Большаковым и проживающий в Соединенных Штатах уже больше тридцати лет, тоже знал про доктора Столбуна: «Он выполнял программу контроля над личностью, ставил разные эксперименты над живыми людьми. Ему давали из психиатрических больниц всяких хиппи, он их привозил в коммуны и пытал, над ними издевался и делал различные опыты для уничтожения личностей»[1033]. Большаков тоже считал, что это КГБ создал программу для изменения человеческой психики — его догадку якобы много позднее подтвердила мать, профессор психиатрии. Несколько месяцев спустя после того, как Мелания позвала его на помощь (безопасности ради он отправил ее во Львов), тот самый ее бойфренд, Миша Тамарин, вернулся в Москву и пытался уговорить других хиппи вступить в коммуну Столбуна, убеждая их, что они больны и нуждаются в исцелении. Но к тому времени слухи о докторе Столбуне уже распространились в сообществе хиппи, и Тамарин был подвергнут остракизму[1034].

У этой истории из хипповского фольклора есть интересное подтверждение, появившееся уже в постсоветское время. В начале 2000‐х в прессе появилось несколько статей о псевдодокторе Столбуне и возглавляемой им секте-коммуне, один из центров которой в 1970‐е годы находился в Душанбе[1035]. Столбун утверждал, что лечит алкоголиков, наркоманов и «трудных» детей с помощью жесткого контроля, лишая их еды и крова. В 1988 году против него было заведено дело по фактам избиений, но его закрыли по звонку сверху. Учитывая сегодняшнюю ситуацию с архивами, невозможно сказать, сотрудничал ли Столбун с КГБ (хотя можно с уверенностью утверждать, что без официального покровительства он бы не смог управлять несколькими коммунами). Его метод «лечения» от наркозависимости, похоже, основывался на полном подавлении личности. В этом отношении это мало чем отличалось от принудительного медикаментозного лечения в других, более официальных «местах исцеления», в которые попадали большинство хиппи. Однако жестокость условий в его коммунах усиливала эффект дурдома в геометрической прогрессии. Опять же ни подробные детали, ни статус Столбуна в советской системе в конечном счете значения не имеют. Важно то, что советские хиппи считали подобное сотрудничество возможным и даже вероятным. Общее мнение хипповского сообщества гласило, что советское государство могло влиять на их сознание — или уже повлияло. Столбун играл на страхах родителей хиппи и их самих (возникших на почве их статуса аутсайдеров, к которому они так стремились), утверждая, что все они, безусловно, психически больны и нуждаются в помощи. Но в еще большей степени история доктора Столбуна показывает, что хиппи очень боялись, что государство может отобрать у них свободу воли, а значит, и их идентичность. Где-то в глубине души многие хиппи опасались, что не смогут продолжать играть в «политические игры с безумием», не говоря уже о том, чтобы в этих играх победить. Их пугало не столько то, что действительно с ними происходит, сколько то, что, по их мнению, с ними может сделать государство.

Страх порождал покорность. И она означала конец игры. Долгая и яркая хипповская карьера Сергея Москалева закончилась после его длительного пребывания в психиатрической больнице во время московской Олимпиады-80, когда советские власти приложили все усилия для борьбы против нонконформистского андеграунда, поместив под замок всех, кого только смогли: отказников и диссидентов, независимых художников и хиппи. В какой-то момент Москалев понял, что хипповская жизнь потеряла для него всякий смысл.

Когда мы стали хиппи, мы вошли в зону свободы. И ты можешь поехать туда, можешь сюда, можешь общаться с этим, делать разные вещи. А когда накопилась определенная история: милиция, КГБ, 1981–1985 год, я понял, что меня уже обложили со всех сторон, что я уже никуда не могу поехать, я уже ничего сделать не могу. За мной уже две машины ездили, менялись, просто люди ходили за мной. И в какой-то момент я понял, что из состояния свободы я переместился в состояние полной несвободы: за мной следят, за мной идут. Если я раньше мог выйти на природу, сесть, слушать музыку и смотреть на звезды, то теперь получалось, что я вышел на природу, а там, на пригорке, сидят два человека и смотрят, как я смотрю на природу и что я там в этот момент делаю. И тогда я увидел, что эта форма существования, которая когда-то давала мне свободу, сделала меня несвободным[1036].

Москалев рисует довольно безрадостную картину. Его анализ, похоже, дает понять, что режим в конечном итоге выиграл битву на поле безумия — либо доводя людей до реального психического расстройства, либо лишая их того самого пространства свободы, которое они себе создавали, провозгласив себя «ненормальными». Другими словами, в 1980‐х у хиппи оставалось только два пути: или они соглашались на принудительное заключение и наказание за