«Психоневрологическая Государственная Больница № 5. Минздрав СССР. Москва». Дóма эта рубашка красилась в красный, зелёный, чёрный… цвета, отделывалась тесьмой, пришивались красивые разные пуговицы, а на локотки ставились заплатки. И это была торжественно-праздничная рубаха, на которой главным украшением была печать. (Печать сохранялась от покраски. Ее вырезали и пришивали как заплату[1016].)

Такая символическая трактовка государственного принуждения хорошо согласуется со взглядами Дзен Баптиста на хипповскую жизнь как на вечный карнавал, который постоянно меняет реальность эпохи позднего социализма. В конце концов любовь победит ненависть, а люди — систему. Но не все хиппи разделяли его оптимизм.

ГРАНИЦЫ БЕЗУМИЯ

Хиппи хорошо понимали, что границы между безумием, которое они симулировали, и безумием, которое им приписывали, были неясными и подвижными. Душевное расстройство не всегда можно было только прославлять и использовать в своих целях. Были моменты, когда хиппи чувствовали, что теряют контроль над ситуацией. Наташа Мамедова рассказывала о своем муже Сергее, известном московском хиппи 1980‐х: «Он иногда ложился [в психбольницу] сам, когда уже невозможно было, когда у него с головой были проблемы. Не то что он был псих, просто [у него начинались] вот эти проблемы»[1017]. С безумием у хиппи были сложные отношения. Наряду с играми, которые вокруг него велись, всегда существовал определенный страх, что эти игры могут обернуться реальностью. Несмотря на всю свою браваду и увлечение ненормальностью, хиппи всегда опасались сумасшествия, которое невозможно контролировать, как чего-то, что управляется «сверху», как настоящей, серьезной болезни. Короче говоря, хиппи боялись и вправду сойти с ума, потому что тогда это уже имело бы мало общего с их провокационным образом жизни. Они боялись потерять способность здраво мыслить[1018]. И чем больше их подвергали психиатрическому лечению, тем сильнее становился этот страх, не в последнюю очередь потому, что они не были так уверены в безопасности этого самого лечения.

В действительности было что-то жутковатое в том покорном согласии, с которым хиппи принимали свои разнообразные психиатрические диагнозы и принудительную госпитализацию, — в отличие от диссидентов, развернувших против карательной психиатрии шумную кампанию с привлечением западных журналистов. Отчасти это было связано с тем, что хиппи, в отличие от диссидентов, не считали целесообразным бороться с системой. Зачем, если это все равно ни к чему не приведет? Отчасти это происходило потому, что хиппи были искусными мастерами ниспровержения и адаптации. В дурдоме всегда был какой-то плюс: еда, крыша над головой, наркотики, хорошая компания. Но отчасти так было еще и потому, что хиппи считали сумасшедший дом подходящим для себя местом. Поскольку они выросли в советском обществе, они также были продуктами советской системы ценностей. Точно так же как врачи-психиатры действительно считали душевнобольными тех, кому нравилось ходить с длинными волосами, кто предпочитал небезопасную, полную лишений жизнь стабильному существованию и кто верил в такие возвышенные вещи, как всеобщая любовь и мир, так и сами хиппи, оказавшись в их руках, не были так уж уверены в том, что находятся на правильной стороне. В их бунтарских декларациях о ненормальности и демонстративной чудаковатости всегда слышались нотки покорности. Они не вписывались в общество. Они не могли жить как все остальные. С ними определенно было что-то не так.

Не всегда было легко гордиться своей инаковостью, особенно в условиях психиатрических больниц, где хиппи много времени находились под воздействием сильных психотропных препаратов, окруженные тяжелобольными пациентами. Наташа Мамедова попала в больницу, чтобы избежать обвинения в тунеядстве. В то время как ее сильно пьющий муж попал в отделение к алкоголикам и наркоманам, сама она оказалась среди тех, кого назвала «настоящими психами». Прорыдав два дня от ужаса, Наташа попросила родителей поговорить с врачами, и ее перевели в санаторное отделение[1019]. Но не у всех была такая возможность, особенно в начале 1970‐х, когда режим в больницах был намного суровее. Алексей Фрумкин так закончил рассказ о своем пребывании в детском отделении Каширки: «Когда через три месяца я вышел из больницы, я был совершенно больной человек — физически и психически»[1020]. Солнце, как говорят, после своей госпитализации в психбольницу превратился в алкоголика. На фотографиях того времени видно, какое у него неестественно опухшее лицо. Азазелло также винил в своем алкоголизме психиатрическую больницу, куда его на три года отправили на принудительное лечение в конце 1980‐х[1021]. Утраченное в больнице психическое здоровье стало общей темой хипповских биографий. Все это было включено в хипповский канон как часть их жизни — с таким же удивительным отсутствием возмущения, с каким сообщество справлялось и с другими перипетиями жизни во времена позднего социализма.

На самом деле хипповское сообщество терпимо относилось к разным видам сумасшествия и не слишком интересовалось тем, где проходит грань между настоящим, мнимым, самопровозглашенным или приписанным безумием. Эстонец Юло Ниинемяги весело рассказывал о своей беспечной юности: в начале 1970‐х он был увлеченным потребителем наркотиков — глотал, курил и нюхал все, что попадалось ему под руку. И вот однажды он узрел Христа. После этого Юло превратился в примерного христианина, немедленно завязав со всеми наркотиками сразу. Однако его приятели еще долго озадаченно гадали, что за вещество погрузило его в такое глубокое состояние религиозного исступления. Потом уже они приняли его христианство — точно так же как до этого принимали его наркотические трипы[1022]. Это безразличие к тому, что было «нормальным», а что «шизой», что было основано на интеллектуальных размышлениях, а что было результатом наркотических галлюцинаций, может оказаться сложным для изучения, потому что делает затруднительным традиционную интерпретацию идей и действий. Это создает отчасти похожий на сон, отчасти на утопию мир, в котором веселье, отчаяние, интеллектуальная активность и апатичная отстраненность переливаются друг в друга.

Юрий Попов по кличке Юра Диверсант воплощал в себе эту текучесть хипповского мира. Он был не по годам развитым ребенком, читал запрещенную литературу, находя ее в спецфонде библиотеки местного райкома партии, где работала заведующей его мать. С раннего возраста он отказывался подчиняться советским нормам. В психиатрическую больницу Юра впервые попал, когда ему было шестнадцать, — после того как нарисовал плакат с лозунгом «Freedom love, not war» и повесил его в вестибюле станции метро «Щелковская». Так он в первый раз столкнулся с миром советской карательной медицины — и так началась его долгая карьера непримиримого борца с режимом. Через несколько лет он распечатал в той же библиотеке листовки с хипповскими и диссидентскими лозунгами. В итоге его мать лишилась престижной работы в райкоме, а он опять загремел в