Проблема безумия, настоящего или мнимого, долгое время оставалась излюбленной темой русской интеллигенции. Диссиденты царского времени, такие как Александр Радищев и Петр Чаадаев, за свою политическую деятельность были объявлены «сумасшедшими»[939]. Хиппи не были первым поколением нонконформистской молодежи в СССР, кто сделал этот сюжет своим. Юрий Мамлеев и его окружение, частично пересекавшееся с хипповским сообществом, увлекались поисками сознания, выходящего за пределы нормального существования. Название так полюбившегося многим романа Мамлеева «Шатуны», в котором он изобразил людей, посещавших его популярный салон, и который отчасти был вдохновлен работой его отца-психиатра, отсылает к медведям, которые не спят зимой и бродят в трансе по лесу, как к символическому образу психологически маргинального состояния[940]. Офелия, последовательница Мамлеева, познакомившаяся с ним через своего первого мужа Игоря Дудинского, привнесла многое из южинского кружка в свою хипповскую идеологию поиска «правды» в темных закоулках мистицизма[941].

Безумие, открыто самопровозглашенное, прославляемое и глубоко укоренившееся в самопознании хиппи, следовательно, имело большое значение с точки зрения того, как они видели самих себя в советском обществе и российской истории. Хиппи нравилось использовать термины, обозначавшие безумие, чтобы демонстрировать свое отличие от всех остальных. Если «остальные» видели в них сумасшедших, это означало, что их замысел удался. Вильям Бруи радовался, когда на него «смотрели как на сумасшедшего, потому что я носил вот такие вот белые резиновые боты»[942]. Дзен Баптист, отвечая на вопрос, кто такой сумасшедший, сказал, что это «проповедник любви»[943]. Поскольку всеобщая любовь, которую надо нести миру, была хипповским идеалом, смысл сказанного очевиден: хиппи всегда безумен — и в каждом безумце всегда есть что-то от хиппи. Традиционное русское уважение к юродивому, олицетворяющему истинную мудрость, наделяло предполагаемую душевную болезнь привлекательностью, не в последнюю очередь потому, что внешний облик одетых в рубища длинноволосых мудрецов, а также их невинное, по-детски непосредственное поведение хорошо сочетались с хипповской идеологией.

Недаром хиппи в целом и советские хиппи в частности называли себя «детьми цветов». В это самоопределение включались невинность, природная мудрость и честность — все это резко контрастировало с разложением и цинизмом позднего социализма. В ранние семидесятые в День защиты детей, 1 июня, московские хиппи раздавали детям цветы прямо на улице, намекая на внутреннюю и духовную с ними солидарность[944]. Хиппи считали, что они, как и дети, смотрят на мир не так, как это делают те, что «наверху». Они гордились своей инфантильной наивностью, которая казалась им более естественной и честной, чем искушенность взрослых. Для Романа Мякотина суть хипповства заключалась «не в волосах и не в джинсах. Просто — как мы устроены? В основном у нас была причина такая, чисто по-детски: почему говорят одно, а делается по-другому? Почему написано „можно“, а не самом деле нельзя? Почему в Конституции написано много, а на деле ни один пункт не выполняется?»[945] Интересно, что советский режим на эту питерпеновскую позицию внимание обращал. По крайней мере, в некоторых медицинских выписках говорилось об «инфантилизме» и «замедленном развитии» хиппи, находящихся под наблюдением психиатров, что, в общем, являлось подтверждением хипповских притязаний[946].

Однако мнимое безумие предназначалось не только для того, чтобы подчеркнуть невинность. Это было некое выражение чувства превосходства и, безусловно, насмешка над обществом, которое считало себя «нормальным». Советские хиппи очень увлекались ролевыми играми, которые хорошо подчеркивали их инаковость и беспокоили окружающих людей — именно потому, что демонстрация ненормальности нарушала ту самую «нормальность», которую так ценили обычные люди. Петр Мамонов в совершенстве овладел искусством выводить из себя «нормальное» общество. Мир для него был вечной сценой, а прохожие становились публикой поневоле. Например, он мог сделать вид, что со всего размаха врезается в стену, а затем, лежа на спине, с удовольствием наблюдал, какой переполох он вызвал у «зрителей»[947]. Он носил унитазную цепочку вместо серьги, шокируя окружающих. В 1970‐х Мамонов сделал то, что позднее назовет своими первыми шагами в театре: он поставил абсурдистский «спектакль одного актера» под названием Levis. Действие происходило в троллейбусе маршрута № 5, курсирующего между Психодромом и Савеловским вокзалом[948]. Мамонов радостно отмечал, какой ужас среди пассажиров вызвало его «шоу»[949].

Хотя он не так уж выделялся, как это сейчас кажется или как ему тогда хотелось выглядеть. Хиппи всегда и везде любили шокировать советскую публику, специально демонстрируя эксцентричное поведение и играя на тех страхах, которые испытывали к ним люди. Иногда именно их «праздники любви» становились тем, что вселяло ужас и вызывало недоумение, — например, хеппенинг, который устроил Андрис Гринбергс в Риге, рисуя цветы на лицах своих друзей и предлагая присоединиться к ним случайным прохожим. Нежность и игривость процесса смутили публику. Это было так непохоже на напористое, но унылое общение, составлявшее большую часть повседневной жизни позднего СССР, в которой люди постоянно гонялись за дефицитным товаром, оставляя теплые отношения для жизни внутри своих домов и квартир[950]. Гринбергс вспоминает, что люди были не только удивлены, но и напуганы его спектаклем. Интересно, что он выворачивал наизнанку представление о своих друзьях-хиппи как о психах, уверяя, что это «они (публика) психовали. <…> Они боялись, что надо подумать, хорошо это или нет»[951]. В ответ на различные публичные враждебные действия общества советские хиппи обычно меняли местами нормальное и ненормальное, смеясь и провоцируя тех, кто навешивал на них ярлыки психов. Хиппи обожали, когда их одежда и украшения вызывали такую негативную реакцию у советской общественности, для которой ношение расклешенных джинсов (до 110 сантиметров в диаметре!), раскрашенных футболок и бисерных фенечек уже было признаком безумия. Хипповские компании, тусившие на Маяке и Пушке, навлекали на себя скандалы, играя на неодобрении обычных москвичей. Василий Бояринцев описывал, как слонявшиеся по улице хиппи обращались к прохожим: «Эй, прохожий, ты к нам подойди, мы подарим тебе цветы, улыбку, счастье, нежность и веселье». Редкие прохожие, правда, при виде такого веселья старались только ускорить шаг, но в наступающих московских сумерках вдогонку им неслось отчаянное соло Гуся: «Пусть не все нас понимают, фразы вслед пускай бросают, это не смутит нас, нет. Мы доказывать не будем, время зря терять не станем, ведь им трудно нас поня-а-ать!»[952] Владимир Тарасов, хиппи из измайловской Системы, говорил про Красноштана: «Судя по всему, основательный был „сумашай“, не в смысле болезни, а в смысле своих выходок». Большинство из тех, кто наблюдал эту толпу со стороны, вряд ли замечал различие между этими двумя понятиями. Да