которое от многого освобождало хиппи, также оказывалось средством наказания и ограничением того, что хиппи считали своей главной ценностью: свободы[928].

Таким образом, провозглашенное государством «безумие» и политика вокруг него являлись сложным результатом взаимодействия между опасной и очень агрессивной системой и ее непокорными гражданами. Также эта «политика безумия» еще раз показывает, насколько в Советском Союзе переплетались, казалось бы, несовместимые друг с другом силы, поскольку она не поддается анализу, основанному на дихотомическом противопоставлении государственных репрессий и индивидуального сопротивления. В 1970–1980‐х годах, после того как на Западе были опубликованы свидетельства о принудительной госпитализации нескольких десятков диссидентов, советская психиатрия и ее злоупотребления стали предметом многочисленных дебатов и критики за рубежом[929]. Однако картина подавления сопротивления активистов, борющихся за освобождение из лап карательной психиатрии, составляет только часть истории[930].

Как ясно продемонстрировала история советских хиппи, безумие могло быть как средством сопротивления, так и приговором. Сумасшествие означало не только свободу, но и лишение свободы. Самопровозглашенная ненормальность была как защитой, так и нападением. Это было правдой как на метафизическом уровне, так и в реальной жизни. Отказ от общепринятой рациональности представлял черту, характерную не только для советских хиппи, но и для всех «детей-цветов» и их идеологов по всему миру[931]. Нормальность звучала как оскорбление и нуждалась в переосмыслении теми, кто отвергал конформизм послевоенных лет. Безумие, в свою очередь, обещало освобождение и обновление. Джерри Рубин (Jerry Rubin), выдающийся идеолог движения йиппи, гордо провозгласил: «Логический аргумент не работает. Люди не думают логически. Люди — эмоциональные фрики. Люди сумасшедшие»[932]. Власти США и общественное западное мнение также склонялись к тому, чтобы клеймить душевнобольными нонконформистов и «борцов за правду». Эта тема приобрела широкую известность благодаря знаменитому роману писателя Кена Кизи «Пролетая над гнездом кукушки», написанному по следам его собственного опыта в стенах больницы Управления по делам ветеранов в Менло-парке штата Калифорния. В романе Кизи психиатрическая больница служила антиутопическим изображением современных Соединенных Штатов, но совсем не многие американские хиппи в реальной жизни испытали это на себе. В Советском же Союзе борьба с безумием велась постоянно и для большого количества советских хиппи была частью их реальной жизни[933]. В советских условиях метафизическая «революция в умах» свершалась именно на физическом уровне в психиатрических учреждениях страны, которые были для советских хиппи одновременно и убежищем, и местом отбывания наказания. Так что «политика безумия» представляла собой последнюю точку в непрекращающемся разговоре между государством и обществом, в котором речь шла о жизненной реальности советских людей. Пожалуй, это было самым мощным оружием государства. Но также и самым мощным средством сопротивления, которое мог использовать советский гражданин. Сфера безумия была «диалогом», перенесенным на поле боя.

Я намеренно не делаю различий между словами «сумасшедший», «безумный», «душевнобольной», «шизофреник» и пр. для того, чтобы реконструировать, как самовосприятие, общественное и системное приписывание статуса сумасшедшего, а также публичные и научные дискуссии были связаны друг с другом и влияли друг на друга. Однако это не означает, что язык не имел значения. В действительности слова были важной частью сложной игры, ведущейся вокруг безумия. У психиатрических учреждений имелся определенный набор терминов, применявшихся для диагностирования и обозначения своих пациентов, хотя они не обладали монополией на это. Советские хиппи располагали обширным словарем для описания безумия и учреждений, призванных с ним бороться. Они сознательно перемешивали свой сленг с ироничным — а порой и серьезным — использованием научных терминов, в то же время отталкиваясь от лексики, которую использовало по отношению к ним общество. Так они обозначали свою неразрывную связь с официальными структурами и свою способность пользоваться этой связью для собственных целей. В то же время общество в основном полагалось на разговорные термины для описания людей, находящихся за пределами нормальности, практически не делая никаких различий между теми, у кого был психиатрический диагноз, и теми, кто, как оно считало, находился за пределами его субъективного понятия нормальности. Хиппи использовали в своем сленге и эти ярлыки, манипулировали ими, сознательно не делая никаких различий между словами, которые получали в свой адрес, и, более того, включали их все в свой собственный мир и самоидентичность.

Как и остальные части книги, эта глава посвящена не столько подробному анализу официального дискурса, сколько анализу того, как этот дискурс переплетался и взаимодействовал с субъективными мирами героев моего исследования, создавая особую ткань властных отношений общества позднего социализма. Этот анализ противоположен фуколдианскому анализу властной политики, который концентрируется на механизмах государства и формирующих его дискурсах[934]. Иными словами, вместо того чтобы фокусироваться на том, как создавался господствующий, поддерживаемый государством дискурс, как это делается в большинстве исследований на тему безумия, я больше интересуюсь тем, как «подчиненные» осмысливали свой опыт применения к ним этого дискурса[935]. Такой подход «снизу вверх» дает менее ровную, но более детальную картину позднесоветских властных отношений. И непросто сказать, кто победитель, а кто проигравший.

БЕЗУМИЕ ТЕБЯ ОСВОБОЖДАЕТ

Большинство советских хиппи впервые сталкивались с отечественной психиатрией, когда пытались уклониться от службы в армии. Некоторые из них, как, например, Роман Осипов, играли наверняка, устраивая зрелищные сцены помешательства, перерезая вены на запястье или симулируя нечеловечески буйные состояния[936]. Другие полагали, что их хипповство и так служит достаточным доказательством безумия в глазах властей. Алик Олисевич отправился на призывной пункт во Львове босиком, в полном хипповском прикиде и с разрисованным лицом. Реакция была именно такая, на какую он и рассчитывал: «Ты что, ненормальный?» После шести недель, проведенных в психиатрической больнице, Алик на всю оставшуюся жизнь был освобожден от службы в армии, которая — и по духу, и на практике — представляла собой антитезу хипповской жизни, где главным было дарить и получать любовь[937]. И все же безумие было чем-то большим, чем тактика уклонения от службы в учреждении, несовместимом с хипповскими ценностями и образом жизни. Душевное расстройство как выражение ненормальности было частью хипповской идентичности. Алик не оскорбился, когда его назвали ненормальным. Он и его друзья как раз стремились к ненормальности, в том числе психической. Как заявил Сергей Большаков по прозвищу Лютик: «Мы все были ненормальные. Просто мы были не такие как все и никак не могли вписаться в эту систему»[938].

Ил. 73. Алик Олисевич в середине 1970‐х годов. Фото из архива А. Олисевича (Музей Венде,