После вынесения официального и общественного приговора безумные хиппи действительно получали определенную свободу. Чего можно было ожидать от сумасшедших? Кто будет осуждать душевнобольных? Как вообще шизофреник может быть ответственен за свои поступки? У всего этого были очень практичные последствия. Как вспоминали многие хиппи, во время милицейских рейдов их «белый билет» (справка из психушки) действовал как карт-бланш: в большинстве случаев их сразу отпускали: «Шизик? Пусть проваливает»[953]. Миша Бомбин описывал традицию хиппи состоять на учете в дурдоме как некоторого рода «моду» — но эта «мода» спасала людей от обвинений в тунеядстве, когда они не могли доказать милиции, что где-то работают[954]. Эта справка была также документом, который успокаивал широкую общественность. По мнению обычных советских граждан, раз эти чудаки в цветастых одеждах, слоняющиеся без дела в центре города, официально признаны безумными, их можно не опасаться: неопрятные молодые люди с чудаковатыми привычками попадали в категорию людей, официально находившихся за пределами нормальности, и теперь их существование имело объяснение. Они были изгоями, и в этом было истинное освобождение хиппи. Хипповская жизнь заключалась в установлении дистанции между собой и советской системой во всех ее проявлениях, хотя советские хиппи с болью осознавали, что в реальной жизни они безнадежно привязаны к системе, которая заставляет их работать, предоставляет им жилье, заключает и расторгает браки — и считает их сумасшедшими. Но на метафизическом уровне статус душевнобольных успешно выводил их за пределы советской нормативной системы. Во многих отношениях диагноз «шизофрения» означал капитуляцию системы, был признанием того, что человека нельзя исправить. «Душевная болезнь» гарантировала более совершенный статус изгоев, чем тот, которым обладали нонконформисты или диссиденты, ведь они всегда могли поменять свои взгляды и превратиться в конформистов или сторонников власти. Шизофреники же были больны — и излечения не существовало. В отличие от ГУЛАГа, в основе которого лежала философия, теоретически направленная на исправление, советская послевоенная психиатрическая система странным образом на лечении настаивала, но априори исключала его успех[955]. Из-за эластичности, с которой определялись симптомы, шизофрения, а особенно вялотекущая шизофрения не могла быть признана излечимой болезнью. И поскольку весь мир наблюдал за советской психиатрией, особенно после вызвавшего споры Всемирного конгресса психиатров, проходившего в Мехико в 1971 году, советские психиатры решили не уступать. Шизофрения превратилась в поле боя холодной войны[956]. И советские хиппи были частью этого сражения.

ПРОИЗВОДСТВО БЕЗУМИЯ

В 1971 году 16-летний московский хиппи Юра Диверсант впервые попал в психиатрическую больницу. По словам его сестры, заключительный диагноз звучал так: «Читает Толстого. Ходит босиком. Шизофрения»[957]. Скорее всего, это лишь краткое содержание более сложной истории болезни, но суть ясна. Личные медицинские карты невозможно получить в архивах, но, например, медицинские документы Александра Дворкина были выложены в интернет во время кампании против его деятельности в качестве представителя РПЦ по борьбе с сектами и культами. Его первая госпитализация в психиатрическую больницу в 1973 году сопровождалась не таким лаконичным диагнозом, какой получил Диверсант, но и там несоответствие между описываемыми симптомами и вынесенным вердиктом было очевидно. Дворкин, последовав примеру многих своих приятелей, тоже обратился в местный психоневрологический диспансер (ПНД) в надежде откосить от армии[958]. Он жаловался на апатию, разочарование в друзьях и конфликты с родителями, которым не нравилась его прическа. Врач ПНД № 3 отметил в предварительном медицинском заключении неопрятный внешний вид пациента, его длинные, до плеч, волосы и поставил диагноз: «Патологическое развитие личности, подозрение на шизофрению»[959]. В заключении московской психиатрической больницы № 14, где Дворкин в 1974 году пролежал целый месяц, были перечислены примерно те же симптомы, а в качестве диагноза значилась циклотимия, в наши дни более известная как биполярное расстройство[960].

Однако то, что сегодня кажется почти смешным, тогда было частью сложной игры по определению понятия и симптомов шизофрении. В истории психиатрии она была сравнительно новым заболеванием, только недавно включенным в Международную классификацию болезней, и эксперты еще продолжали обсуждать ее симптомы и характеристики. Для советской психиатрии стало обязательным руководство по диагностике авторства профессора А. В. Снежневского. Его определение шизофрении позволяло включать в диагноз гораздо больше симптомов, чем это было принято на тот момент в западной практике, а его разделение болезни на три отдельные группы, одна из которых считалась латентной, позволяла объявлять шизофрениками пациентов, у которых не было очевидных симптомов. Все три типа шизофрении, по классификации Снежневского, в конечном итоге считались необратимыми, даже если пациенты явно возвращались в «нормальное» состояние[961].

Система советской психиатрии является идеальным примером «производства» безумия, описанного Фуко, когда вердикты медицинских экспертов и рост числа психиатрических институтов создают психические болезни как дискурсивные кодифицированные объекты, формирующие, в свою очередь, социальные взаимодействия и практики общества по отношению к тем, кто не вписывается в установленные нормы. В советской политизированной науке границы между вменяемостью и безумием, нормальным и ненормальным были расплывчатыми и постоянно менялись[962]. Хотя, как недавно отметила Ребекка Райх (Rebecca Reich), вопрос о том, кто создавал безумие, осложняется тем, что политические диссиденты, например, использовали этот термин для собственного обозначения в обществе, которое они считали абсурдным[963]. Как уже отмечалось выше, хиппи вывели эти игры разума на совершенно иной уровень, не только пытаясь перехитрить неприятеля путем смены риторики, но также принимая сам дискурс и настоящий опыт душевной болезни. Таким образом, хипповское безумие было следствием сложного симбиоза между пациентом и врачом, и, следовательно, между субъектом и системой.

В действительности хиппи демонстрировали удивительную терпимость к тому, как система рассматривала и объясняла их опыт существования. «Мы были как марсиане, — вспоминал Батоврин, — советские власти не могли понять, что это такое и откуда это взялось, но они не хотели с нами разбираться, а сразу отправляли в психиатрические больницы»[964]. Вероятно, именно так большинство советских врачей-психиатров воспринимали этих длинноволосых молодых людей, которых в их больницы привозила милиция. Большинство врачей (судя по имеющимся свидетельствам) соглашались с тем, что хипповство — это серьезное расстройство личности, требующее вмешательства[965]. Соглашались не в последнюю очередь из‐за того, что руководство по диагностике было разработано в самом центре советской психиатрии, институте им. Сербского, который возглавлял профессор А. В. Снежневский. Один из его младших коллег, Виктор Гиндилис, написал в своих воспоминаниях, что для Снежневского любой конфликт с нормой, не обязательно политической, был признаком возможного психоза. Например, для него ношение полосатых джинсов было