— Mon pere! Andre? [Отец! Андрей?] — Сказаланеграциозная, неловкая княжна с такой невыразимой прелестью печали исамозабвения, что отец не выдержал ее взгляда, и всхлипнув отвернулся.

— Получил известие. В числе пленных нет, вчисле убитых нет. Кутузов пишет, — крикнул он пронзительно, как будто желаяпрогнать княжну этим криком, — убит!

Княжна не упала, с ней не сделалось дурноты.Она была уже бледна, но когда она услыхала эти слова, лицо ее изменилось, ичто-то просияло в ее лучистых, прекрасных глазах. Как будто радость, высшаярадость, независимая от печалей и радостей этого мира, разлилась сверх тойсильной печали, которая была в ней. Она забыла весь страх к отцу, подошла кнему, взяла его за руку, потянула к себе и обняла за сухую, жилистую шею.

— Mon pere, — сказала она. — Не отвертывайтесьот меня, будемте плакать вместе.

— Мерзавцы, подлецы! — закричал старик,отстраняя от нее лицо. — Губить армию, губить людей! За что? Поди, поди, скажиЛизе. — Княжна бессильно опустилась в кресло подле отца и заплакала. Она виделатеперь брата в ту минуту, как он прощался с ней и с Лизой, с своим нежным ивместе высокомерным видом. Она видела его в ту минуту, как он нежно инасмешливо надевал образок на себя. «Верил ли он? Раскаялся ли он в своемневерии? Там ли он теперь? Там ли, в обители вечного спокойствия и блаженства?»думала она.

— Mon pere, [Отец, ] скажите мне, как этобыло? — спросила она сквозь слезы.

— Иди, иди, убит в сражении, в котором повелиубивать русских лучших людей и русскую славу. Идите, княжна Марья. Иди и скажиЛизе. Я приду.

Когда княжна Марья вернулась от отца,маленькая княгиня сидела за работой, и с тем особенным выражением внутреннего исчастливо-спокойного взгляда, свойственного только беременным женщинам,посмотрела на княжну Марью. Видно было, что глаза ее не видали княжну Марью, асмотрели вглубь — в себя — во что-то счастливое и таинственное, совершающееся вней.

— Marie, — сказала она, отстраняясь от пялец ипереваливаясь назад, — дай сюда твою руку. — Она взяла руку княжны и наложилаее себе на живот.

Глаза ее улыбались ожидая, губка с усикамиподнялась, и детски-счастливо осталась поднятой.

Княжна Марья стала на колени перед ней, испрятала лицо в складках платья невестки.

— Вот, вот — слышишь? Мне так странно. Изнаешь, Мари, я очень буду любить его, — сказала Лиза, блестящими, счастливымиглазами глядя на золовку. Княжна Марья не могла поднять головы: она плакала.

— Что с тобой, Маша?

— Ничего… так мне грустно стало… грустно обАндрее, — сказала она, отирая слезы о колени невестки. Несколько раз, в продолжениеутра, княжна Марья начинала приготавливать невестку, и всякий раз начиналаплакать. Слезы эти, которых причину не понимала маленькая княгиня, встревожилиее, как ни мало она была наблюдательна. Она ничего не говорила, но беспокойнооглядывалась, отыскивая чего-то. Перед обедом в ее комнату вошел старый князь,которого она всегда боялась, теперь с особенно-неспокойным, злым лицом и, нислова не сказав, вышел. Она посмотрела на княжну Марью, потом задумалась с темвыражением глаз устремленного внутрь себя внимания, которое бывает у беременныхженщин, и вдруг заплакала.

— Получили от Андрея что-нибудь? — сказалаона.

— Нет, ты знаешь, что еще не могло приттиизвестие, но mon реrе беспокоится, и мне страшно.

— Так ничего?

— Ничего, — сказала княжна Марья, лучистымиглазами твердо глядя на невестку. Она решилась не говорить ей и уговорила отцаскрыть получение страшного известия от невестки до ее разрешения, котороедолжно было быть на днях. Княжна Марья и старый князь, каждый по-своему, носилии скрывали свое горе. Старый князь не хотел надеяться: он решил, что князьАндрей убит, и не смотря на то, что он послал чиновника в Австрию розыскиватьслед сына, он заказал ему в Москве памятник, который намерен был поставить всвоем саду, и всем говорил, что сын его убит. Он старался не изменяя вестипрежний образ жизни, но силы изменяли ему: он меньше ходил, меньше ел, меньшеспал, и с каждым днем делался слабее. Княжна Марья надеялась. Она молилась забрата, как за живого и каждую минуту ждала известия о его возвращении.

— Ma bonne amie, [Мой добрый друг, ] — сказаламаленькая княгиня утром 19-го марта после завтрака, и губка ее с усикамиподнялась по старой привычке; но как и во всех не только улыбках, но звукахречей, даже походках в этом доме со дня получения страшного известия былапечаль, то и теперь улыбка маленькой княгини, поддавшейся общему настроению,хотя и не знавшей его причины, — была такая, что она еще более напоминала обобщей печали.

— Ma bonne amie, je crains que le fruschtique(comme dit Фока — повар) de ce matin ne m`aie pas fait du mal. [Дружочек,боюсь, чтоб от нынешнего фриштика (как называет его повар Фока) мне не былодурно. ]

— А что с тобой, моя душа? Ты бледна. Ах, тыочень бледна, — испуганно сказала княжна Марья, своими тяжелыми, мягкими шагамиподбегая к невестке.

— Ваше сиятельство, не послать ли за МарьейБогдановной? — сказала одна из бывших тут горничных. (Марья Богдановна былаакушерка из уездного города, жившая в Лысых Горах уже другую неделю.)

— И в самом деле, — подхватила княжна Марья, —может быть, точно. Я пойду. Courage, mon ange! [Не бойся, мой ангел. ] Онапоцеловала Лизу и хотела выйти из комнаты.

— Ах, нет, нет! — И кроме бледности, на лицемаленькой княгини выразился детский страх неотвратимого физического страдания.

— Non, c`est l`estomac… dites que c`estl`estomac, dites, Marie, dites…, [Нет это желудок… скажи, Маша, что этожелудок…] — и княгиня заплакала детски-страдальчески, капризно и даже несколькопритворно, ломая свои маленькие ручки. Княжна выбежала из комнаты за МарьейБогдановной.

— Mon Dieu! Mon Dieu! [Боже мой! Боже мой!]Oh! — слышала она сзади себя.

Потирая полные, небольшие, белые руки, ейнавстречу, с значительно-спокойным лицом, уже шла акушерка.

— Марья Богдановна! Кажется началось, —сказала княжна Марья, испуганно-раскрытыми глазами глядя на бабушку.

— Ну и слава Богу, княжна, — не прибавляяшага, сказала Марья Богдановна. — Вам девицам про это знать не следует.