их чуть менее, увидев, что Англия не так торопится броситься в объятия Франции, как ему показалось. Он решился не ратифицировать договор Убри, но вместе с тем ответил, что готов возобновить переговоры, но только с Англией: он даже вручает ей свои полномочия для ведения переговоров на том условии, что неаполитанскому королевскому семейству будет оставлена не только Сицилия, но и вся Далмация, а Балеарские острова отдадут королю Пьемонта.

Курьер с этими новостями прибыл в Париж 3 сентября, в ту самую минуту, когда вооружение Пруссии занимало всю Европу, а Наполеона просили вызволить Гаугвица и короля Фридриха-Вильгельма из затруднения, отведя назад французские войска. Наполеон почувствовал, как в нем зарождается глубокое недоверие, и вообразил, что его предали. Воспоминание о поведении Австрии в предыдущем году, воспоминание о ее вооружении, столь часто и столь упорно отрицавшемся даже тогда, когда ее войска уже пришли в движение, убедило его, что и на сей раз будет то же, – что внезапное вооружение Пруссии это вероломство и он подвергается опасности быть застигнутым врасплох в сентябре 1806 года, как его едва не застигли врасплох в сентябре 1805-го. Поэтому Наполеон оказался мало расположен отводить войска из Франконии, весьма выгодной военной позиции для войны против Пруссии, как мы вскоре увидим.

Еще одно обстоятельство заставило его поверить в некую коалицию. Фокс, болевший уже два месяца, только что умер. Он унес с собой мир и возможность плодотворного союза между Францией и Англией. Если Англия понесла большую потерю в Питте, то в Фоксе понесли великую потерю Европа и всё человечество. И теперь в Британском кабинете партия войны торжествовала над партией мира.

Тем не менее Сент-Джеймский кабинет не решился значительно менять условия мира, отправленные прежде в Париж. Лорд Ярмут бросил переговоры из отвращения, и лорд Лодердейл остался один. Из Лондона ему приказали представить России условия, состоящие в требовании Сицилии и Далмации для неаполитанского двора и Балеарских островов для короля Пьемонта. Лорд Лодердейл, представляя новые требования, действовал от имени двух дворов и как их полномочный представитель. Так, дожидаясь ратификации из Санкт-Петербурга, Наполеон упустил возможность получить мир.

Он почувствовал раздражение, которое еще более склонило его к предположению о существовании европейского заговора. Поэтому сейчас он был куда более склонен вновь призвать к оружию, нежели уступить. В это время он принял Кнобельсдорфа, который поспешно явился на смену Луккезини, и встретил его вежливо, определенно заявив, что не имеет никаких планов против Пруссии и не понимает, чего она от него хочет, ибо он от нее не хочет ничего, кроме исполнения договоренностей; что он не собирается ничего у нее отбирать;

что всё обнародованное по этому поводу было ложью (этими словами он намекал на донесения Луккезини, который в тот же день представил свои отзывные грамоты). Использовав затем откровенность, достойную его величия, Наполеон добавил, что в распространившихся ложных слухах единственной правдой было то, что говорилось о Ганновере; что он действительно прислушался на этот счет к Англии; что, видя всеобщий мир привязанным к этому вопросу, он думал обратиться к Пруссии, изложить ей ситуацию во всей ее истинности, дать ей выбор между всеобщим миром, купленным возвращением Ганновера, с возмещением за него, и продолжением войны с Англией, но войны до конца. Кроме того, он заявил, что в любом случае не принял бы никакого решения прежде откровенного и полного объяснения с Пруссией.

Столь честное объяснение должно было изгнать все сомнения. Но Пруссии нужно было большее, ей нужен был акт уважения, который спас бы ее гордость. Наполеон, возможно, и пошел бы на это, если бы не был в ту минуту исполнен подозрений, если бы не поверил в новую коалицию, которой еще не существовало, но которая должна была вскоре возникнуть. В таком возбужденном состоянии ума не всегда можно уверенно судить о том, что происходит у противников. Итак, Наполеон предписал Лафоре проявлять сдержанность, сказать Гаугвицу, что Пруссия не получит иных объяснений, кроме тех, которые он дал Кнобельсдорфу и Луккезини, что на просьбу относительно войск он отвечает в точности подобной просьбой и что если Пруссия отменит приказ о вооружении, он обязуется незамедлительно отвести французские войска за Рейн. Он приказал Ла-форе после этого хранить молчание и ждать событий.

Лафоре в точности исполнил приказания своего государя, без труда убедил Гаугвица, который был убежден заранее, но подпал под власть событий; и затем умолк.

Король и Гаугвиц подождали еще несколько дней, чтобы увидеть, не сообщит ли Наполеон чего-нибудь более явного, более удовлетворительного. «Молчание всё губит», – твердил Гаугвиц Лафоре. Но жребий был брошен: Пруссия и Франция, одна – в результате уверток, отнявших у нее доверие Наполеона, другая – в результате слишком неосторожных действий, были приведены к гибельной войне, тем более достойной сожаления, что при общем положении в мире это были единственные две державы, чьи интересы были примиримы. Каждый день полки проходили через Берлин, распевая патриотические песни, которые подхватывал народ, собравшийся на улицах. Все спрашивали, когда король отбудет в армию и правда ли, что он остался в Потсдаме с намерением отменить свое первое решение. Крик так усилился, что общественного мнения пришлось послушаться. Несчастный Фридрих-Вильгельм отбыл в Магдебург 21 сентября. Это был сигнал к войне, которого ждали в Германии и которого Наполеон ждал в Париже. С этого дня война стала неизбежной. Мы увидим в следующих главах все ее ужасающие превратности, губительные последствия для Пруссии и славные результаты для Наполеона, результаты, которые внушили бы Франции беспримесное удовлетворение, если бы политика была согласна с победой.

VII

Йена

Вступление в войну с Наполеоном в ту минуту, когда французская армия, возвращаясь из Аустерлица, находилась еще в центре Германии и была боеспособна как никогда, было величайшей неосторожностью со стороны Пруссии. Она проявила и величайшую непоследовательность, вступив в войну в одиночку, после того как не решилась вступить в нее год назад, когда ее союзниками были Австрия, Россия, Англия, Швеция и Неаполь. Теперь же Австрия, изнуренная последними усилиями, обиженная выказанным ей безразличием, решила оставаться безмятежной зрительницей чужих несчастий. Россия, отведя войска за Вислу, удалилась на свое естественное расстояние. Англия, разгневанная оккупацией Ганновера, объявила Пруссии войну. Швеция последовала ее примеру. Неаполя больше не существовало.

Между тем Россия, хоть и опомнилась от недавних грез о славе, склонялась к тому, чтобы вновь попытать удачи с прусскими войсками, единственными в Европе, которые внушали ей доверие. Но прежде чем русские армии смогли бы вступить в бой, должно было пройти несколько месяцев, ибо им нужно было передвинуться столь же далеко, как в 1805 году. Поэтому Пруссии грозило некоторое время