желала их заполучить. Гессен, недовольный Пруссией, заставившей в 1803 году отдать Фульду Нассау-Оранскому дому, недовольный и Францией, отказавшейся включить его в Рейнский союз, не хотел выбирать ни Пруссию, ни Францию, ибо они казались ему одинаково опасными. Чтобы оправдаться перед Пруссией, которой он был предан по крайней мере внешне, Гессен придумал отвратительную ложь, заявив, что Франция тайно угрожала ему нападением, если он примкнет к Северному союзу. Ничего подобного не было; самые тайные депеши французского правительства предписывали, напротив, не чинить никаких препятствий образованию такого союза. Франция хотела запретить присоединение только ганзейским городам, да и то по причинам чисто коммерческим; и она этого не скрывала.

Таким образом, министр Гессена привез в Берлин самые ложные утверждения, и всё, о чем его государь просил Францию, желая примкнуть к Рейнскому союзу, выдавал за предложения самой Франции, сделанные ему, чтобы не дать ему примкнуть к Северному союзу.

После этого полностью лживого рассказа король Пруссии посчитал поведение Наполеона самым черным предательством, почувствовал себя одураченным и униженным и впал в жесточайшее раздражение. В это самое время из Франции пришла депеша от Луккезини. Этот посол уже несколько дней собирал слухи, ходившие о том, какая участь уготована Пруссии. Обмолвки английских переговорщиков о молчаливом обещании возвратить Ганновер показались Луккезини довершающими угрожающее положение. А поскольку своим двойственным поведением то противника, то сторонника системы Гаугвица он совсем недавно поддержал договор от 15 февраля и даже отвез его в Берлин, то сейчас счел себя ответственным за то, что последний союз с Францией может разрушиться. И он преувеличивал в своих донесениях самым неосмотрительным образом.

Курьер, прибыв в Берлин 5 или 6 августа, произвел там чрезвычайную сенсацию. Второй курьер, везший депеши от 2 августа и прибывший 9-го, лишь добавил к впечатлению, произведенному первым. Взрыв был мгновенным. Король и его министры наперебой возмущались Францией. Гаугвиц, веря лишь в часть того, что ему говорили, но надеясь, что сумеет обуздать партию насилия, если встанет во главе военных демонстраций, согласился на всё, что ему предложили в эту минуту возбуждения. Поскольку его система опрокинулась, он собирался уйти и предоставить другим риск разрыва с Францией, который должен был, по его предвидению, оказаться гибельным. Но он уступил всеобщему движению умов, и все сторонники, какие у него были при короле, в частности Ломбард, поспешили последовать его примеру.

В Потсдаме был созван совет. В нем приняли участие старые генералы – герцог Брауншвейгский и маршал Мёллендорф. Когда эти люди, проявлявшие до сих пор столько благоразумия, увидели, что король и сам Гаугвиц считают возможными и даже подлинными предательства, приписываемые Франции, они больше не колебались и единогласно приняли решение вновь привести всю прусскую армию в состояние полной боеготовности, как полгода тому назад. Большинство совета, включая короля, сочли это мерой безопасности, а Гаугвиц – способом ответить всем тем, кто говорил, что Пруссию предают Наполеону.

Внезапно 10 августа в Берлине распространился слух, что король решил вооружаться, что между Пруссией и Францией возникли великие осложнения, что даже обнаружились какие-то скрытые угрозы, какое-то преднамеренное предательство, которое объясняет присутствие французских войск в Швабии, Франконии и Вестфалии. Общественное мнение, часто возмущающееся, но всегда сдерживаемое примером короля, которому доверяло, на сей раз проявило себя бурно.

Люди, видевшие в ту пору Берлин, говорили, что там царило беспримерное воодушевление. Гаугвиц с испугом понимал, что продвинулся далеко за пределы целей, которых желал достичь: ему нужны были простые демонстрации, а у него требовали войны. Армия требовала ее во весь голос. Королева Луиза, принц Людвиг, двор, еще недавно сдерживаемые недвусмысленной волей короля, теперь не сдерживались ничем. По их словами, они только теперь стали германцами, только теперь – пруссаками, наконец прислушались к голосу выгоды и чести; ушли от иллюзий предательского и бесчестного союза; стали достойны себя и основателя прусской монархии, Фридриха Великого!

В действительности Пруссия была унижена ролью, которую сыграла, напугана изоляцией, в какой могла оказаться, если Англия и Россия помирятся с Францией, смутно встревожена тем, как с ней будет тогда обращаться Наполеон, притом что пожалеть ее некому. В таком состоянии она была склонна принимать за реальные самые лживые и неправдоподобные слухи.

Депеши Луккезини были перехвачены полицией Наполеона и стали ему известны. Он был ими возмущен и тотчас приказать написать Лафоре, чтобы уведомить его о присылке этих депеш, поручить опровергнуть все утверждения прусского посланника и потребовать его отзыва. К несчастью, было слишком поздно, и безумный порыв, сообщившийся общественному мнению Пруссии, невозможно было обуздать. К тому же Гаугвиц, обремененный столь различными ролями, которые вынужден был играть целый год, не имел более смелости для принятия правильных решений.

Лафоре нашел его сдержанным и нарочито избегающим объяснений. Тем не менее, после нескольких попыток, ему удалось встретиться с министром и спросить его, как ему могло до такой степени не хватить его обыкновенного хладнокровия, как он мог поверить лживым рассказам, выдуманным Гессеном, легкомысленным словам, подхваченным Луккезини, как мог не дождаться или не поискать более точных сведений, прежде чем принимать решения столь важные, как те, что были публично объявлены. Гаугвиц, всё более расстраивавшийся, по мере того как свет, на миг померкший в его разуме, начинал светить снова, казалось, сожалел о своем недавнем поведении, наивно признался в стремительности порыва, охватившего короля, двор и его самое, объявил, наконец, что, если им не придут на помощь, их скоро выбросит на подводный риф войны; но что ничто еще не потеряно, если Наполеон согласится совершить какой-нибудь демарш, который станет для гордости большинства сатисфакцией, а для осторожности кабинета поводом успокоиться; что простое удаление французской армии, сосредоточенной уже некоторое время на дорогах, ведущих в Пруссию, достигло бы этой двойной цели. Гаугвиц добавил, что для облегчения объяснений Луккезини будет отозван, а в Париж отправлен Кнобельсдорф, человек благоразумный и зрелый.

Наполеон мог бы согласиться на требуемый демарш, не поставив под угрозу своей славы, ибо он никогда и не помышлял о захвате Пруссии, а после подписания договора с Убри и вовсе был расположен отвести войска во Францию. Он приказал разбить огромный лагерь в Медоне, чтобы собрать там Великую армию и устроить в сентябре великолепные празднества. Приказы на этот счет были уже отправлены, но одно значительное и неожиданное событие смешало все планы. Император Александр отказался ратифицировать мирный договор, подписанный Убри. Он принял такое решение по горячим настояниям Англии, которая взывала к его верности, напоминала о своем недавнем отказе вести переговоры без России и требовала, чтобы подписанный договор был отвергнут. Император Александр, хоть и весьма опасался последствий войны с Наполеоном, стал опасаться