Полагаю, что прошла, должно быть, тысяча лет с тех пор, как бог ступал на это место: все вокруг заросло терновником и кустами, святилище было небольшим, сонный жрец заплыл жиром. Еще когда я посещал святилище в прошлый раз, такое пренебрежение разгневало меня, ибо бог все еще не оставил его. Став на гребне, я ощутил, как морозец продрал затылок и пробежал по хребту. Я спросил у жреца, ощущает ли он присутствие бога; тот ответил утвердительно, но я знал, что он лжет, хотя и не мог доказать этого. Неправду разоблачил сам колебатель земли в том же году: удар не был силен, однако дом жреца рухнул и его раздавило в постели. Жители дема чуть не умерли от испуга и послали за мной гонца, умоляя, чтобы я примирил их с богом.

Я приехал туда в запряженной тремя лошадьми колеснице под охраной конной дружины. Мы разубрали наших животных, чтобы почтить этим Отца коней; головы моих скакунов украшали красные плюмажи, хвосты заплели в косы, всех остальных украсили лентами. Мы привели для жертвоприношения лучшего жеребца из моего стада, украсив его цветами. Но бог рассудил иначе.

Подъехав ближе, я принялся искать людей, что так умоляли меня приехать. Но дорога оставалась безлюдной. Ощущение близости божьего гнева не оставляло меня; я был на грани срыва и опасался, что бог успел ударить еще раз. Аминтор отправился было вперед посмотреть, но я махнул рукой, чтобы он возвратился. Я уже слышал за склоном крики и плач женщин. Гнев охватил меня, и, остановив отряд, я спешился, прихватил с собой лишь четверых дружинников и отправился вперед, посмотреть, что там творится.

Приблизившись, я услышал молящий о пощаде женский голос, то возвышавшийся, то резко обрывавшийся, когда она ударяла себя кулаком в грудь. Еще раздавались проклятия и слышался звук падавших камней. С вершины подъема я увидел, что это селяне побивают камнями человека. Тот жался к земле, обеими руками обхватив голову; седины его уже окрасила кровь. Женщина – еще молодая – рвалась к нему, умоляя пощадить отца, который и так достаточно претерпел. Когда люди отбросили ее назад, женщина с громким воплем воззвала к Посейдону. Тут я, крикнув, шагнул вперед, и толпа в недоумении обернулась, побросав камни.

Женщина бросилась ко мне, рыдая и спотыкаясь о неразбитые комья земли между рядами лоз. Одежда на ней была порвана и окровавлена на груди – рыдая, она терзала свою кожу ногтями. Как часто бывает среди деревенского люда, она казалась преждевременно постаревшей и все же мало напоминала селянку: морщины ее были проведены другими заботами. Бросившись к ногам, она обхватила мои колени и поцеловала их. Я ощутил влагу ее слез.

Повернув к себе лицо женщины, обнаружившее благородство черт, я спросил, в чем они обвиняют ее отца. Но первым заговорил деревенский старейшина. Этот преступник, объявил он, нечистый перед всеми богами, попытался коснуться алтаря Посейдона в час гнева бога, грозящего гибелью всему селению. Услышав наши слова, мужчина поднялся на колени и протянул руки перед собой, что-то разыскивая, наверно девушку, решил я. Человек этот был слеп.

– Подойди к нему, – сказал я и движением руки остановил толпу.

Дочь подняла старика на ноги и, вложив в руку его посох, подвела ко мне. Тело его кровоточило, но кости пока были целы. Судя по движениям, ослеп он достаточно давно. Старик оборотился ко мне, и трепет пробежал по всем моим жилам: лицо его было воплощением самого рока. Старик этот находился за пределами печали и отчаяния; надежда и страх были забыты им, как нами вкус материнского молока.

Он подошел, ощупывая землю перед собой палкой и опираясь на руку девушки. Короткая туника его, подобающая скитальцу, была давно заношена и испачкана; но шерстяная тонкая ткань и вышитый край говорили о том, что какая-то мастерица потратила немало времени на это одеяние. Пояс его из мягкой выделанной кожи прежде был украшен золотыми бляшками, от которых теперь остались лишь дыры. С пояса я перевел взгляд на его сандалии, но не увидел их. Зато я увидел его ноги, сильные и узловатые, пронесшие его по дорогам много тысяч шагов. Они были покороблены, как ствол дерева, которое, еще будучи саженцем, было истыкано копьями и выросло покалеченным. Тут я понял, кого вижу перед собой.

Холодные мурашки пробежали по моему телу. Рука невольно поднялась, делая знак, ограждающий от зла. Впалые и сморщенные веки чуть дрогнули, словно бы он видел меня.

Я сказал:

– Ты – Эдип, некогда бывший царем Фив.

Он опустился на одно колено; в позе его чувствовалась неловкость, вызванная не только отвыкшими сгибаться суставами. На миг я позволил ему оставаться в такой позе, потому что любезность требовала, чтобы я поднял его собственными руками, но руки мои отказывались прикасаться к нему.

Люди Колона увидели, что я не шагнул к несчастному, – этим я словно спустил с цепи свору шавок. Тявкая и подвывая, они бросились вперед, вновь хватаясь за камни. Можно было подумать, что, встав на задние лапы, они приплясывали в нетерпении, ожидая, когда же я наконец швырну им старика, словно кость, с которой срезали мясо.

Я крикнул:

– Назад!

Гнев мой обратился на них, а не на того, кто преклонил передо мною колени. Протянув к нему руки, я поднял с земли истощавшее тело – плоть, едва покрывавшую кости, – измученного человека.

Женщина перестала выть и теперь плакала, пытаясь унять слезы ладонями. Он стоял передо мной, чуть подняв вверх лицо – словно бы видел умственным взором более высокого человека. Тут, в наступившей тишине, я услышал недовольные голоса людей; они говорили, что даже царь не вправе искушать богов.

Колон Конный при всей своей красоте всегда не нравился мне. А в тот день он словно нахмурился и выжидал самой своей почвой. Вдруг в душе моей вспыхнул гнев, словно бы сделавший легким все мое тело. Я повернулся к ощетинившейся толпе и крикнул:

– Молчите! Кто вы? Люди, вепри, волки или горные шакалы? Помните – Зевс повелел щадить кающегося и молящего. И если вы не устрашитесь небес, клянусь головой отца моего Посейдона, я заставлю вас устрашиться моего гнева!

Настала тишина, старейшина вылез вперед и жалко забормотал что-то. Гнев и святость этого места не мешали мне ощущать нечто странное. Словно бы бог своим пальцем прикоснулся к моей шее.

– Я ручаюсь за этого человека, – сказал я. – Только посмейте тронуть его, и вы узнаете тяжесть Посейдонова гнева. Потому что я прокляну вас именем бога.

Тут в ноги мои от земли что-то перетекло – и я ощутил силу.

Теперь вокруг воцарилось полное молчание. Лишь где-то вдали чирикнула птица, но тоже негромко.

– Станьте подальше, – велел я. – И в доброе время я попрошу, чтобы бог был милосерден к вам. А теперь оставьте этих мужчину и женщину мне.

Они отошли. Я не мог посмотреть на девушку. Я намеревался сказать: «Мужчину и дочь его», но вспомнил, что она одновременно и его сестра, порожденная тем же чревом.

Сняв с головы платок, она обтерла лицо Эдипа, там, где его окровавил камень; и я увидел, что сердцем своим она осталась его дочерью, какой была с самого детства. Настало время приветствовать гостя словами, подобающими его происхождению. Но как сказать: «Эдип, сын Лая», если сын убил отца собственной рукой?[120]