Я выставил щит перед собой. Он постоял мгновение, не отводя от меня своих больших зеленых кошачьих глаз, а потом сбросил с плеча перевязь, так что высокий щит загремел оземь, и отбросил в сторону копье.

– Нет, клянусь Аполлоном! Мы мужи, а не бешеные псы. Если я убью тебя, ты уйдешь из этого мира, а я так и не узнаю афинского царя. Зевс Громовержец! Ты приехал ко мне один, взяв оруженосцем мальчишку. Ты доверился моей чести. Чести своего врага. Как же ты отнесешься к другу?

Когда я услыхал эти слова, то почувствовал, словно наблюдавший за всем бог встал меж нами. Сердце мое воспарило, копье отлетело в сторону, а ноги сами сделали шаг вперед, и я протянул руку в приветствии. Навстречу мне протянулась другая, обвитая змеей рука, и пожатие ее показалось мне таким знакомым.

– Испытай и увидишь, – отвечал я.

Мы пожали руки, а лапифы вокруг бурчали в бороды.

– Сперва уладим спор, – начал он. – Я выплачу пеню за кражу скота. Поход был удачным, сундуки мои полны, долг этот не разорит меня. Ты – царь, тебе и судить. И если бы ты не был достоин доверия, то и сам не доверился бы мне.

Рассмеявшись, я отвечал:

– Я видел, что старина Ойнопс уже свел свои счеты. За тобой пир, тогда сочтемся и мы.

– Сделано, – отвечал он. – Приглашаю тебя на мою свадьбу.

В знак дружбы мы обменялись кинжалами. На моем была золотая пластинка, изображавшая царя в колеснице, преследующего льва. Его оружие ковали лапифы. Хороший кинжал, вот уж не подумал бы, что они способны на такое: рукоятку украшала золотая зернь, а по клинку неслись серебряные кони. Когда мы обнялись, чтобы скрепить дружбу, я вспомнил о мальчишке, ехавшем со мной на бой. Но он вовсе не приуныл, и даже тугодумы-лапифы приветствовали нас и махали щитами.

Как это бывает иногда, я понял, что встретил своего даймона, собственную судьбу. Зло или добро принесет мне этот муж, трудно было сказать; наверно, и сам бог не сумел бы определить этого. Но новый друг мой был хорош сам по себе: прекрасен и отважен как лев, хотя зверь этот и похищает твоих коров. Он рычит, завидев копья над валом, свет факелов исторгает огонь из его золотых глаз, и сердце твое любит его – хочешь ты этого или нет.

После жертвоприношения и пира я, не спросив Пирифоя, решил, что он погостит у меня в Афинах.

Он ответил:

– Охотно, но только после охоты в Калидоне. Похоже, я добрался на юг раньше этой новости. Там объявился один из гигантских вепрей, которых Бендида[114]посылает в наказание людям.

Именем этим горцы зовут владычицу луны; эллина и лапифа в Пирифое было трудно разделить.

– Что? – спросил я. – Однажды я убил близ Мегары такую свинью и всегда думал, что подобных ей больше нет на свете.

– Послушал бы сказания кентавров,[115]там их целая пропасть.

Пирифой говорил по-эллински неуклюже, иногда даже с трудом. Пришлось потрудиться когда-то его наставнику, ведь при тамошнем дворе наш язык в ходу не каждый день; дополняли его речь словечки обитателей побережий, какими пользуются пираты. Впрочем, Пирифой лучше своих людей владел языком, потому что был быстрее их разумом.

– Кентавры говорят, что их предки убивали свиней отравленными стрелами. Это племя не знает правил охоты, оно слишком дикое.

Я представил себе ватагу его лапифов и попробовал вообразить народ, который может показаться диким этим людям.

– Они едят мясо сырым, – продолжил Пирифой. – И спускаются со своих вершин только ради новых безобразий. Но если вепри и убивали предков кентавров, я возмущаться не стану. Как не стал бы возражать против того, чтобы пращуры горцев перебили свиней. И то и другое было бы хорошо. Нам хватает и кентавров, так что вепри уже совсем не нужны.

Я обиделся на него за отказ погостить у меня, однако Пирифой имел странный дар успокаивать чужой гнев.

– В Калидоне, – промолвил он, – по обычаю принесли девственниц в жертву Артемиде. – На этот раз он вспомнил эллинское имя богини. – Троих сожгли, а еще троих отправили морем на север, в то святилище, где уже девы приносят в жертву богине мужей. Но Артемида открыла им, что хочет получить вепря. Чем они прогневали богиню, я не знаю, однако Артемида из тех богов, с которыми следует обходиться почтительно. Даже кентавры считаются с ней. Поэтому царь объявил о предстоящей охоте, и дом его открыт для воинов. И этой охоты я – прости, Тесей, – не могу пропустить. Дружба дорога мне, но честь дороже. – (Мне представилось, как учитель вколачивает в него старинные законы.) – Но нам незачем расставаться. Поедем вместе.

Я уже открыл рот, чтобы ответить: «У меня столько дел», – и сразу понял, что трудился как пахарь многие месяцы и годы. А потом представил себе веселое путешествие на север в обществе Пирифоя и его лапифов. Оно искушало меня сильнее, чем завлекающий взгляд чьей-нибудь блудливой жены.

Он расхохотался:

– На моем корабле тебе найдется где прилечь. Я ведь оставил на палубе столько места, чтобы хватило на все твое стадо.

Я был тогда еще молод. И еще не забыл путешествие через Истм, когда я не знал на рассвете, что сулит мне грядущий день; не забыл я и Крит с его пляской с быками. Когда-то Посейдон даровал мне знак; я был рожден, чтобы стать царем, и, пока я шел к своей цели, все во мне было устремлено к ней.

Но теперь я достиг своего предназначения. У царя достаточно дел. Но жив был и другой Тесей, томящийся праздностью, и муж этот знал его.

– Почему бы и нет? – отвечал я.

Итак, отложив все дела, я направился в Калидон. Я видел, как переволакивают корабли поперек мирного Истма, как синеет зажатый горами залив у Коринфа, возле устья которого располагается Калидон. И мы прекрасно поохотились там на вепря,[116]свершили доблестные деяния, отменно попировали в доброй компании. Но весела была только сама охота; она породила кровную вражду в царском доме, и, как это случается часто, погиб лучший. Впрочем, победный пир был великолепен, мы праздновали успех юного Мелеагра и длинноногой охотницы, с которой он разделил трофей; горе же было еще впереди. Но лица сидевших вокруг стола теперь для меня растворяются во мгле. И когда я вспоминаю охоту, то повсюду вижу Пирифоя.