За ширмой трещал огонь, пахло горящими листьями и смолою. Терпкий дым колол ноздри и горло. Трепет в душе моей начал уступать место усталости. Девушка скрылась за ширмой, и я стал ждать ее возвращения, представляя себе нежную грудь и округлый зад. Она появилась и случайно или потому, что не могла иначе, поглядела в мои глаза. Мать смотрела в сторону, я улыбнулся и сложил губы как будто в поцелуе. Она в смятении опустила глаза и, забыв обо всем, толкнула плечом ширму. Шаткая перегородка упала.

На арене и вне ее весь последний год мне пришлось вести суровую жизнь, когда судьба моя зависела от быстрого взгляда. И я успел взглянуть, а потом только осознал.

Богиня восседала над алтарем на невысоком троне из раскрашенного дерева. Изваяние, высеченное из камня, и живая плоть. На округлых формах видны были крошечные щербинки не до конца отполированного материла. Ее можно было обхватить двумя ладонями. Талия отсутствовала: в чреве ее находился ребенок; маленькие руки были сложены на животе под тяжелыми грудями, а широкие, массивные бедра опирались на крошечные ступни. Ни краски, ни одежды, ни драгоценностей – просто небольшой серый камень. Лица не было видно, голова ее склонилась вперед, являя взору лишь грубое изображение волос. И все же я затрепетал в холодном поту, такой древней она была. Дубрава Зевса рядом с ней могла показаться новой посадкой. Должно быть, сама земля исторгла ее из себя, когда руки человека еще не умели ваять.

Мать и старуха бросились к ширме и подняли ее; старая карга делала знаки, ограждающие от зла. Девушка прижалась к дальней стене пещеры, невидящий взгляд был обращен вперед, стиснутый кулачок зажимал рот. Ноги ее, оказавшиеся в потоке, красная грязь превратила в окровавленные. Я не смел заговорить в священном месте и лишь сочувственно глядел на нее. Но она словно застыла и не замечала меня.

Наконец из-за ширмы появилась моя мать, бледная, с пятнами пепла на лбу. Она дала мне знак следовать за собой. Я безмолвно повиновался, и мы отправились обратно. За спиной моей уже не было двух жриц: обернувшись, я увидел старуху, старавшуюся держаться поближе. Девушка же осталась одна далеко позади.

Миновав скалу с изображенным на нем оком, мы вышли на неосвященную землю. Мать села на камень и закрыла лицо ладонями. Я подумал, что она плачет, однако мать сказала мне:

– Ничего, это пройдет. – И я увидел, что ей плохо.

Наконец она села. Оставаясь с ней рядом, я все ожидал увидеть девушку.

– А где она, мать? – спросил я. – Что будет с этой девушкой?

Она отвечала почти не задумываясь, не избавившись еще от слабости и дурноты:

– Ничего. Она умрет.

– Но она еще слишком молода, – проговорил я, – чтобы наложить на себя руки.

Мать прижала пальцы ко лбу, словно пытаясь остановить боль.

– Она умрет, и все. Она из берегового народа, и они умирают, когда видят свою смерть. Это решено, такова ее судьба.

Я взял ее руку: она потеплела, а лицо уже не казалось таким бледным. И потому попробовал спросить:

– А моя?

Мать нахмурила брови и накрыла ладонью глаза, а потом сложила руки на коленях и распрямилась. Дыхание ее сделалось глубоким и тяжелым, а глаза стали как у мраморной статуи и более не видели меня. Я ждал в одиночестве.

Наконец с тяжелым вздохом, какой испускает иногда больной или воин, истекающий кровью на поле битвы, она открыла глаза и узнала меня. Но голова ее склонилась, словно бы отягощенная непосильным бременем, и она только сказала:

– Оставь меня и ступай домой. Мне нужно поспать.

Я не мог понять, явилось ли к ней озарение и могла ли она вспомнить его. Она легла там, где сидела, – на сухих листьях в лесу, как воин после тяжелой битвы или как раб, изнемогший от дневного труда. Я остановился было, не желая оставлять ее одну в чаще; но явилась старуха и набросила на нее плащ, а потом повернулась ко мне, ожидая. Тогда я ушел.

Спускаясь вниз по лесной тропе, я все старался заметить девушку среди деревьев. Но больше мне не довелось видеть ее.

Мне пришлось потратить пять лет, чтобы установить в Аттике единый закон. Я редко когда трудился более усердно. В битве воина увлекают ярость и стремление к славе, на арене прыгун слышит похвалы и заклады, думает о том, чтобы уцелели друзья. Труд правителя одинок и нетороплив – так терпеливый ваятель высекает изваяние из треснувшей глыбы и, не слыша насмешек, пытается придать ей подобие бога.

Я переходил из племени в племя, из рода в род; пировал с вождями, охотился со знатными, присутствовал на собраниях. Иногда, чтобы заставить говорить безмолвных, я шел к ним одиноким странником, искал приюта под кровом рыбака или на горном склоне у пастуха, делил с ними козий сыр и жесткий хлеб, обсуждал их простые дневные хлопоты, толстокожего землевладельца и болезнь коровы.

Прежде чем назваться и сотворить свое небольшое чудо, я всегда просил провести меня к богу или богине предков и приносил им жертву. Это радовало хозяев и служило моим интересам. Простые люди, отрезанные от мира двумя горными гребнями, не знали главных имен богов и того, что им поклоняются повсюду, и называли их каким-нибудь чужеземным титулом, принесенным с далекой родины; они даже как будто считали, что их Зевс принадлежит только им и враждует с тем Зевсом, которого почитают в соседней долине. Худо было то, что подобная вера делала из местного вождя царя. Конечно же, он являлся верховным жрецом бога или же супругом богини. Как мог он присягнуть на верность слуге другого бога?

Имея перед собой неразрешимый вопрос, нет ничего лучше, чем прийти с ним к Аполлону, и в ту же самую ночь бог послал мне наставление. Мне приснилось, что я играю на лире, которой пренебрегал последнее время, и пою чудесную песню. Проснувшись, я обнаружил, что позабыл ее, но тем не менее понял смысл сна и то, как получить помощь от бога.

В первый раз я опробовал этот способ, одевшись бедным сказителем, который поет перед людьми ради ужина и ночлега. Явившись как-то вечером в горный хутор, я спел им сказание об Афродите Пелейе, которой здесь поклонялись под каким-то еще именем. Конечно же, они узнали ее, пеннорожденную, с голубками и волшебным поясом, и я вставил эпизод о том, как царь возвел ей святилище в Афинах, потому что богиня помогла ему вернуться домой с Крита. На этот раз я ушел не назвавшись, мне были приятны искренние хвалы этих людей, радовавшихся моей музыке, не надеясь на милость. Они дали мне вина и добрый кусок бараньего седла, но самое лучшее было ночью, когда дом притих и в мою постель скользнула та самая девушка, с которой я переглядывался, пока пел. Вполне очевидно, что Аполлон благословил мой план.

Потом я собрал знатных аэдов. Я хорошо заплатил им, поскольку дело должно было привести их к низкому люду. Но раз я мог снисходить к простонародью, могли и они. К тому же аэды понимали ждущую их честь в Афинах, когда окажется, что город этот вместил главные святилища всех богов. Они согласились со мной в том, что ни одна служба не могла быть более любезной богам, и честно сделали свое дело.