Юноши выпрягли коней и сами повезли колесницу вверх в город через Орлиные ворота, люди бросали навстречу мне розовые лепестки и ветви мирта, пели поэмы. На ступенях дворца меня ожидала мать. Перед нашим расставанием она просила для меня знамение у алтаря; тогда на одеждах ее искрилось золото, а от диадемы пахло благовонными курениями. Теперь волосы ее украшали ленты и фиалки, подол был вышит цветами, а в руке она держала венок, чтобы возложить на мою голову. Красота ее ослепила меня, но, приблизившись, чтобы поцелоявать мать, я заметил, что цвет юности полностью оставил ее.

После пира в большом зале дед отвел меня в свою комнату. Того табурета, на котором я привык сидеть у его ног, больше не было, а вместо него было кресло, что ставили для царей.

– Итак, Тесей, – проговорил он, – ты стал Великим царем Аттики и Великим царем Крита. Что ты будешь делать дальше?

– Великий царь Крита, дед, и царь Афинский. Великий царь Аттики – это всего только слово. Об этом говорить еще рано.

– Аттических бычков трудно будет запрячь в одну упряжку – слишком вздорная и разношерстная публика. Ну а пока они будут платить тебе дань и воевать с твоими врагами. Для Аттики и это немало.

– Этого слишком мало. Дом Миносов простоял тысячу лет, потому что Критом правил единый закон.

– И все же он пал.

– Потому что закона было слишком мало. Его не хватало на чернь и рабов. Люди становятся опасными, когда им нечего терять.

Он поднял брови – так дед смотрит на мальчишку, – но промолчал.

Я продолжил:

– Царь должен был приглядеть за ними. Не просто для того, чтобы успокоить народ, ведь царь опекает всех. Разве не говорим мы, что все беспомощные – сироты, чужеземцы, нищие, те, у кого ничего нет и кому остается только молиться, – посвящены Зевсу Спасителю? Царь должен отвечать за них, он – рука бога. Слуги, безземельные батраки, пленники, взятые копьем, даже рабы должны ощущать это.

Он не торопился с ответом, а потом молвил:

– Тесей, теперь ты сам себе господин, и не только себе, но и многим людям. Но я прожил дольше и скажу тебе так: нет в сердце мужа желания более сильного, чем страсть обладать чем-то своим. Затронь ее, и ты получишь врага, который будет дожидаться своего часа. И разве сумеешь ты теперь просидеть дома в своем царстве пять лет кряду? Опасайся заговоров за твоей спиной.

– Я буду осторожен, владыка, – отвечал я. – Я не хочу гладить кого-нибудь против шерсти. Все эти обычаи, принесенные из родных земель, фигурки старой богини на перекрестках дорог, деревенские жертвоприношения, словно крыша, укрывают их от враждебного мира. Я тоже познал чужие края. Но сейчас все боятся – от вождя до свинопаса. Боятся налетчика из-за гор, мельника, работники которого, проведя в трудах целый день, получают объедки, грубияна-соседа, который убивает отбившихся от стада овец и колотит пастуха. Я дам правосудие всем – и вождям и ремесленникам, – если они обратятся ко мне за этим. Я убил Прокруста, чтобы все знали о том, что мне это по силам. Думаю, что они придут.

Он кивнул и задумался. Дед был стар, но, как всякий мастер своего дела, охотно слушал новости.

– Люди могут сделаться лучше, чем теперь, – проговорил я. – Мне довелось понять это на Бычьем дворе, когда я учил свой отряд. Есть вера и есть гордость, на них следует полагаться в первую очередь и умножать их поступками.

Дед наморщил лоб. Он пытался представить меня, своего внука и царя, там, в жизни, которую он знал лишь по песням и настенным росписям; увешанного драгоценностями шута, прыгающего через быка на потеху грязной толпе, человека, который ел, спал и учился среди собранных отовсюду людей – сыновей невежественных пиратов, варваров-скифов, диких амазонок, взятых в бою. То, что я был рабом, потрясло его до глубины души. Он был мудрее родичей моих прыгуний и много лучше, но тоже не мог понять. Не было в жизни ничего, что хоть немного походило бы на блеск и славу грязной арены.

Поэтому я обратился к деяниям его сыновей на бранном поле, превознося лучших в меру заслуг, потому что знал, что дед еще не назвал своего наследника. Все они были сыновьями дворцовых женщин, ведь из всех детей его царицы лишь моя мать сумела дожить до зрелости. В детстве, не зная своего происхождения, я предполагал, что он выберет меня; однако нечего было и надеяться, что он оставит землю вечно отсутствующему властелину, и я хотел, чтобы дед понял, что я не думаю более об этом.

Потом я отправился на поиски матери. Мне сказали, что она в этот час приносит жертву, а на восходе будет ждать меня в роще Зевса. Поэтому я отыскал девицу, которая постаралась доказать мне, что не забыла меня, а потом отправился спать.

Утром я отправился вдоль склона холма по тропинке над ручьем. Началось редколесье, на лужайках оглушительно звенел птичий хор. Потом древний лес сомкнул ветви над моей головой. Сквозь скопившийся за многие годы черный и влажный слой прелой дубовой листвы пробивалась хилая бледная трава, могучие корни извивались в нем окаменелыми змеями. Я шел по извилистой тропе, нигде не становящейся четкой, но и не зарастающей, которая привела меня наконец к священному месту, где Зевс сокрушил когда-то дуб. Перед своей гибелью дерево это широко раскинуло ветви, и просвет в листве еще не затянуло. Между корнями его оставался тот камень, под которым отец спрятал свои дары до наступления моей зрелости. Мать стояла возле него.

Я шагнул к ней с улыбкой, а потом руки мои упали: на матери было ее священное облачение и высокая диадема, украшенная золотыми змеями. Она прошла обряд очищения, и чужая рука не смела коснуться ее. Прежде чем я открыл рот, она показала глазами на двух жриц, старуху и девочку тринадцати или четырнадцати лет, что ожидали неподалеку. Они держали покрытую сверху корзинку, из тех, в которых носят священные предметы. Старуха что-то шептала девочке, та только глядела на меня круглыми глазами.

Мать сказала мне:

– Пойдем отсюда, Тесей. Место это принадлежит Зевсу и отдано мужам. Нам нужно отправиться в другое святилище.

Она направилась к тропе, уводящей вглубь леса. Тут меня словно ночная птица задела холодным крылом. Я спросил:

– Куда мы идем, мама? – хотя заранее знал ответ.

Она сказала:

– В этом месте не положено говорить. Пошли.

Я последовал за ней в зеленый сумрак. Позади нас слышались шепот старухи и девушки, звук их шагов, треск хрустнувшей ветви. Наконец мы вышли к высокому серому утесу. На нем было выбито огромное открытое око, время истерло древнее изображение. Я замер, зная, что нахожусь у запретной для мужей обители богини. Тропа огибала скалу и уходила дальше, но я опустил глаза. Жрицы позади опустились на поросший мхом камень так, чтобы не слышать нас. Но даже теперь мать все равно молчала.

– Мать, – проговорил я, – зачем ты привела меня к ней? Разве не трудился я в ее землях, разве не бывал на волосок от гибели? Или и этого мало?

– Тише, – сказала она. – Ты знаешь свои деяния.