Прокруст раздулся, как полная яду змея. Рот его открылся, но с меня было довольно.

– Ты явился под мой кров, – проговорил я. – Так что уходи с миром. Но если ты останешься здесь, пока я не загну десятый палец, то полетишь вниз со Скалы.

Одарив меня гримасой, похожей на улыбку палача, он вышел – не слишком-то торопливо. На стене за моей спиной висели старые дротики, и я уже боялся, что не вынесу искушения.

Итак, я получил маленькую войну перед большой. Но она хорошо послужила мне. Вожди давно злились на себя за то, что не могут покончить с ним. Если бы я испугался, их ненависть перешла бы на меня самого.

Ну а так почти все последовали за мной. Прокруст понимал, что я приду к нему, но не подозревал, что это случится так скоро. Он даже не выжег заросли вокруг своего утеса, когда мы пошли на штурм. В комнате для гостей у него нашли такое, что и вспоминать и рассказывать не хочется. Мы увидели его знаменитое ложе, а в тюрьме обнаружили путников, уже полежавших на нем и ожидавших второго раза. Некоторые хватали нас за ноги и молили избавить их от страданий ударом меча. Действительно, ничем другим помочь им было уже нельзя. Завязав глаза тем, у кого они еще оставались, мы отпустили их на свободу. Прочие, способные передвигаться, просили о даре другом. Они хотели отплатить хозяину за его гостеприимство. Прокруста связали, и к горлу моему подкатила тошнота. Я оставил их вместе и закрыл двери. Через несколько часов Прокруст умер, и меня спросили, не желаю ли я посмотреть на тело. С меня было довольно его воплей, и я велел выбросить труп со Скалы. Сыновей его уже побросали со стен. Такую породу следовало вырвать с корнем.

Так погиб Прокруст, последний из горных разбойников, самый опасный и жестокий. Еще до того, как он открыл свою пасть на совете, я уже знал, что этого человека нельзя брать с собой на Крит, но еще хуже оставить в Аттике. Он встал на моем пути и постарался, чтобы я это заметил; глупо было с его стороны доводить меня до гнева. Но он был рабом своих удовольствий, какими бы мерзкими они ни были, он не знал меня и не учитывал, сколько я приобрету, устранив его. Словом, прилетел как стервятник, приносящий удачу. Вся знать была теперь на моей стороне, готовая к пути за море.

Пока готовился мой флот, пришла весть, что на Крите теперь новый Минос. Я слышал его имя – Девкалион – и по тому, что знал о нем, понял: передо мной соломенная фигурка, выставленная знатными господами, твердыни которых выстояли во время восстания. Однако он был родом из царского дома, и войско его, набранное из лишившихся хозяев копейщиков, отбило Лабиринт у взбунтовавшейся черни. Нечто подобное непременно должно было случиться, а значит времени у нас почти не осталось.

Но при этом я не намеревался нестись вперед подобно быку. Я знал критян и постарался, чтобы на моих планах остался отпечаток их утонченности. Я забыл только о наглости этих людей. Они прислали ко мне посла.

Он явился в мой зал – кудри на обнаженных плечах, гибкий, как ива, стан перетянут золотым поясом. Впереди посла черные невольники несли дары: золотое ожерелье с хрустальными подвесками, расписные вазы с душистыми маслами, цветущий куст роз редкой красоты, с лепестками цвета крови и янтаря. На этот раз о посылке юношей и девушек из Аттики не было речи.

Пока мы обменивались любезностями, я думал: «Видел ли я тебя, глупый павлин? Ну ты-то, конечно, знаешь меня: небось мазал маслом губы, растрескавшиеся, когда вопил мне на арене».

Он встретил мой взгляд не моргнув, объявил имя своего повелителя и потребовал от меня покорности. Я не рассмеялся. Обращаться с критянами как с эллинскими вождями – это все равно что выйти на лису с рогатиной. Они заставили меня прожить среди них целый год. Я мог бы тем временем учиться искусству правления, а вместо этого выучился плясать с быком и узнал нрав критян.

Я спросил его о том, где положили усопшего Миноса (тело которого они не могли найти) и при царе ли печать (та самая, что покинула Крит со мной вместе), ни в чем, конечно, не признаваясь. Просто мне нужно было время. А потом поинтересовался, не в Пирее ли остался его корабль, зная, что критянин там ничего не увидит: чтобы скрыть свои планы, я собирал корабли в Трезене – по другую сторону пролива.

Он отвечал гладко и как-то слишком уж охотно:

– Нет, владыка, я высадился в Марафоне, в стороне от города, потому что на моем корабле находится другой дар, более достойный твоей славы. С ним не выйдешь на улицу, он испугает людей. Царь Тесей, танцоров более нет, и игры с быком окончены. Посему господин мой прислал тебе в качестве почетного дара самого Подарга, царь-быка из священного стада, что рождено было самим солнцем. Теперь он твой, поступай с ним, как считаешь нужным.

– Подарг!

Лицо мое против желания вспыхнуло. Все мы, плясуны Лабиринта, знали старину Снежка, белое чудо, гиганта среди пестрых стад Крита. Прекрасный и норовистый, он был быком у «дельфинов» – и жили они недолго. Он давал тебе возможность прыгнуть, бросался прямо вперед, но, когда убивал, даже мы, люди опытные, не успевали понять, как он это сделал, и вечно расходились во мнениях. Если бы он достался нашему отряду, едва ли все сумели бы вернуться домой. Но мне всегда хотелось самому одолеть его, и даже сейчас кличка быка сразу воспламенила меня.

Я очнулся от своих мыслей и увидел улыбку критянина.

– Царский дар, – отвечал я, – подобающий скорее богу, а не человеку. Такие быки священны, и Аполлон прогневается, если я пущу его в свое стадо.

– Но возвращаться с ним на Крит хлопотное дело, – с заметным унынием отвечал критянин.

Я едва не расхохотался. Поверить в это было нетрудно. Мне хотелось спросить, как они его сюда привезли, однако я более не был плясуном на арене.

– Дело легко уладить, – отвечал я. – Солнечное стадо принадлежит Аполлону. Мы вернем быка богу.

Во всяком случае я не мог принять такой дар от человека, на которого собирался идти войной. Таким способом я мог спасти свою честь, нанеся рану своему сердцу. Но сперва я дам ему покрыть нескольких коров. Он был последним; от Бычьего двора ничего более не осталось, и пусть в его потомстве будет жить память этого странного года моей жизни. Рев арены под лучами критского солнца надолго остается в ушах.

Критянин откланялся. Я сидел, погрузившись в воспоминания, а потом встряхнулся и приступил к повседневным делам. Позже я увидел гонца, бегом приближавшегося к городу с востока, а потом Аминтор, начальник моей дружины, как одержимый взлетел ко мне наверх. Он был лучшим среди моих людей на Крите, пожалуй, чуточку молодым для своего поста. Как, впрочем, и я сам. Он поскребся в дверь, а потом ввалился в нее и выпалил, словно бы мы еще были на Бычьем дворе:

– Тесей, Тесей, Подарг вырвался на свободу!

– Отдышись, – отвечал я. – Значит, его нужно поймать.

– Он обезумел. Эти ничтожные критяне выпустили его, и он успел натворить дел в Марафоне. Трое мужей убиты на месте, еще четверо и женщина умирают, при смерти и ребенок.